Смерть, любовь и мужчины Елены Майоровой - Наталья Ефимовна Радько

что ее ждут настоящие большие роли, что это настоящая большая актриса. Причем эти роли уже были, просто кино тогда не было главнейшим из искусств. Я думала: «Как-то напишу о ней…» Она производила впечатление очень незаурядного, естественного человека, который легко смеется, легко идет на контакт, но строго-настрого оберегает свою тайну. Какая-то тайна есть у каждого. Тут все дело в наличии спроса. Много ли людей хочет узнать именно твою тайну. Лена решила так… Она по-всякому, с разными людьми пыталась поделиться, открывалась, как никто, в интервью, каждой героине отдавала свое сердце, свою кровь… Но отклика она при жизни не услышала. Сергей? Этот совсем другое. А в пору смятения и дискомфорта ей хотелось спрятаться и от него. Вот и спряталась от всех нас. Я видела ее несколько раз, но то, что поняла о ней после смерти, то, что почувствовала, знакомясь с ее работами, то, что заставляло меня писать о ней раньше и сейчас, — это не просто открытие, горькое восхищение, признательность, сожаление. Это узнавание. Я как будто знала ее. В ее игре не бывает не только штампов, но даже привычного набора профессиональных приемов. Но, как, видимо, бывает с очень большими актерами: каждый ее экспромт вызывает одну реакцию: да, только так. Да, так никто не скажет, не посмотрит, не рванется, не обнимет, не оттолкнет.

Сейчас мне тоже, как Евгению Миронову, хочется верить, что она летает где-то рядом, как богиня Афина. Так казалось многим. Что же говорить о Сергее Шерстюке…

(УКРАДЕННАЯ КНИГА)

30 сентября 1997 г. 0.50 ночи

«Вчера на кладбище случилось то, чего я так долго ждал. Вчера… Я был, конечно, хоть водка меня не берет, все же пьян. Когда мы подошли к твоей могиле, выглянуло солнце, Вета Седова высыпала на могилу твои любимые семечки для птичек, я отломил кусок свежайшего батона и положил рядом, взял твою рюмку, а в ту, точно такую же, которую принес с собой, налил смирновку «Сухарничек» и поставил на могилу. Конечно же, выпил. Вета тоже. Юрка Мочалов бродил с камерой, а Базиль еще не знал, что болен желтухой. Не знаю, что было вкусней: водка, хлеб или семечки. Было спокойно, вкусно и радостно. Мы были рядом, нас согревало одно солнце. И вдруг из левого уголка твоих губ потекла слюна. Господи, я пишу то, о чем ты знаешь. Мы бросились рассматривать фотографию, может быть, образовалась складка или откуда-то свалилась капля дождя, — нет, слюна была под стеклом, а с обратной стороны фотография закупорена двойным черным целлофаном. Мы вертели фотографию и не могли поверить, а Юрка снимал все это на камеру. Мы верили, но не могли поверить, что ты вот так запросто показала нам, что слюнки текут, — так вкусно. Ты была с нами. Чудо.

Потом мы пошли к могиле Ирины Метлицкой. Поехали. Я не туда повез. Ты знаешь, она рядом, на машине всегда проезжаешь. Солнце скрылось. Очень долго мы бродили, пошли на другой участок. Нашли. Посидели, постояли, пошли к Наде Кожушанной, опять заблудились. Нашли могилу Жоры Епифанцева… И совсем рядом нашли Надю Кожушанную. Вета говорила: «Девочки мои любимые, все разом, в один год».

Темнело. Не вечерело, но темнело. Когда мы уезжали, Вета сказала Базилю: «Остановись у Лены. Пусть Сережа попрощается». Я подошел к тебе и не увидел никаких следов слюны.

Местечко мое рядом, Леночка. Там, где букеты цветов и твоя фотография».

Я цитирую эту душераздирающую исповедь, я верю каждой детали, но когда перечитываю свой текст, сжимаюсь внутренне. Вот кто-то прочитает, опять брякнет, как она, «пьющая и курящая», себя сожгла, как он потом пил на могиле с другими «собутыльниками», как пошли искать могилы тех, кого такой образ жизни уложил в один год… Почему мне не наплевать на безымянных злобных идиотов, записных графоманов, их злорадных читателей и слушателей? Потому что я обвиняю недоброкачественную человеческую массу в том, что нас так быстро и страшно покидают лучшие. Потому что многих в их словесном экстазе возбуждает даже чужая смерть. Потому что они всегда правы: кому придет в голову им возражать. А такие люди, как Лена Майорова, Сергей Шерстюк, никогда не были уверены ни в собственной правоте, ни в праве на счастье.

Литератор Игорь Клех, подготовивший к публикации «Украденную книгу» и написавший блестящее предисловие к ней, писал еще до ее выхода:

«Сергей был разнообразно и блестяще одарен. Он соединял в одном лице художника, литератора, историка искусств, мыслителя, наконец, эстета и создателя некого магического «театра жизни». Сочетание всех этих ролей уместнее всего определить словом «Артист», если написать его с большой буквы. Для того чтобы это сделалось очевидным всем (а, как большинство художников, он был честолюбив), недоставало только какой-то последней санкции — чтобы известность и дразнящий блеск репутации перешли в качество славы. Но было что-то в качестве времени и места, что мешало этому… Сейчас уже невозможно сказать, что именно… И вышло так, что сама жизнь продиктовала ему то, чему он раньше не мог найти форму собственными силами. Любовь водила его рукой, дописывая книгу блужданий и страстей героя, и препроводила на тот свет ее автора. Благодаря его дневнику смерти не удалось унести следом за ним и эту книгу…

«Во всяком случае, не мне, Козерогу и Сатурну, коту и экстремисту, трындеть о счастье», — написал он в своем дневнике «Джазовые импровизации на тему смерти». А кому же еще, Сережа?»

Кому же еще, Сережа? Кому же еще, Лена, быть счастливыми? Здесь, на земле.

ГЛАВА 30

«Мы были самая беззаботная и смешная парочка в глазах тех, кто нас знал, — рассказывал Сергей Шерстюк через два месяца после гибели жены. Казалось, что так будет всегда. Денег никогда не считали, не беспокоились о быте. Жили, как бог на душу положит…».

Когда-то, в конце семидесятых, когда Сергей Шерстюк учился в университете, он встретил девушку на ул. Горького, нынешней Тверской. Начал знакомиться, помнит, что она не очень хотела. На улице она не знакомилась. «Давайте не на улице», — предложил Сергей. «Я спешу на репетицию». Они пошли к учебному театру в Гнездниковском переулке. Он запомнил светлую одежду, светлые волосы, светлые глаза. Сказал: «Я буду ждать». Она вошла в театр. Он почувствовал, что уйти не сможет. «Разумеется, я не помню деталей. Но помню ощущения: она была очень сильной, сильнее меня… как личность. Вот запомнил же я это ощущение. Я бесцельно слонялся по улицам, а у нее была цель жизни.