Миры И.А. Ильфа и Е.П. Петрова. Очерки вербализованной повседневности - Михаил Павлович Одесский

утвердится навсегда, уровень жизни будет расти, политические ограничения, как и эпоха «перманентной революции», «военного коммунизма», «красного террора» — безвозвратно уйдут в прошлое. Но при всем том ни Ильф и Петров, ни тем более Нарбут вовсе не фрондировали. Они старались оставаться «в пределах дозволенного», точнее, дозволенного именно тогда.

В 1938 году, когда Петров задумал написать об Ильфе, нельзя было упоминать не только о Нарбуте, но и об антитроцкистской кампании, способствовавшей появлению романа. Зато созданная Петровым легенда — о катаевском «подарке» и случайной удаче трудолюбивых соавторов — была чрезвычайно удобна. Удобной она осталась и в послесталинские годы: Нарбута уже реабилитировали, но само имя Троцкого по-прежнему было «неупоминаемым». Как и методы борьбы с опальным лидером.

Первое зифовское издание открывалось посвящением Катаеву. Оно сохранялось во всех последующих изданиях, а вот сам роман быстро менялся. В журнальной публикации было тридцать семь глав, в первом зифовском отдельном издании 1928 года — сорок одна, и, наконец, во втором, тоже зифовском, выпущенном в 1929 году, осталось сорок. Столько же оставалось во всех последующих.

Советские текстологи настаивали, что журнальная публикация романа и первое книжное издание — художественно неполноценны. Подразумевалось, что журнальная редакция постольку неполноценна, поскольку соавторы текст сокращали применительно к журнальному объему. Соответственно, в книжной редакции 1928 года соавторы хоть и восстановили ряд купюр, но сделали это наспех, так сказать, по инерции. Ну а позже сочли сделанное нецелесообразным, что и подтверждается вторым зифовским изданием.

В 1938 году, т. е. при жизни одного из соавторов, сокращенный и выправленный роман был включен в четырехтомное собрание сочинений, выпускавшееся издательством «Советский писатель». Эта редакция считается «канонической» и тиражируется десятилетиями.

Такой подход использовался при подготовке к публикации пятитомного собрания сочинений, изданного в 1961 году. О чем сказано Б.Е. Галановым в кратком текстологическом комментарии[19].

Соответствующую «концепцию», более или менее подробно, он излагал не раз. Например, в изданной тогда же монографии «Илья Ильф и Евгений Петров. Вопросы творчества»[20]. По Галанову, все купюры делались по чисто эстетическим соображениям. Было устранено «много мелкого, осколочного, пустякового, чему Ильф и Петров отдали дань в ранней юмористике и над чем сразу возвысились в отдельных изданиях…». Дальше, стало быть, тоже «возвышались» — от издания к изданию, вплоть до последнего из прижизненных.

И характерно, что такую «концепцию» не оспорил даже М.З. Долинский, подготовивший двадцать восемь лет спустя наиболее корректную публикацию фрагментов, не вошедших в издания романа. То ли счел нужным, то ли был вынужден отметить, что не нарушил последнюю волю соавторов, коль скоро напечатал совокупность фрагментов, а не какую-либо редакцию романа[21].

Согласно утверждениям советских текстологов, лишь в сорокаглавной редакции авторы подошли к роману с максимальной взыскательностью. Правили и сокращали не спеша, потому эта редакция и должна переиздаваться как отражающая «последнюю волю автора».

Абстрагируясь от советской традиции, можно отметить, что в аспекте именно текстологии — концепция спорная. И лишь в силу именно советской традиции такое концепцией назвать можно.

Прежде всего, текстология не решает задачи нотариального характера. Это нотариусу — при определении порядка наследования — положено устанавливать и соблюдать «последнюю волю» завещавшего имущество, что определено законом. Текстолог же решает другие задачи, с нормами права не соотносимые непосредственно. Основная задача текстолога — установление текста, который он понимает как наиболее репрезентативный. В данной области нет годных на все случаи, раз и навсегда сформулированных правил, да и не должно быть. Не следует откуда-либо с необходимостью, что «последняя воля автора» соответствует наиболее репрезентативному тексту. Вполне может быть, что соответствует предпоследняя воля, равным образом — первая. Зависит от аргументации текстолога. Наконец, репрезентативный текст нередко реконструируется на основе нескольких источников. Текстологическое исследование не подразумевает поиск единственного верного — «канонического» — решения. Его часто и нет. Главное, чтобы решение было обоснованно.

Что до «последней воли автора», сам вопрос о ней уместен лишь в случаях, когда заведомо исключено влияние таких факторов, как вмешательство цензуры или редакторский произвол. И вряд ли нужно доказывать, что применительно к советскому литературному процессу исключение таких факторов неправомерно — по определению. Это с одной стороны. А с другой — в силу именно специфики советского литературного процесса влияние таких факторов исключалось — демонстративно. Разночтения в прижизненных изданиях советских писателей надлежало интерпретировать как результат постоянно растущей авторской «требовательности к себе», стремления к «художественной достоверности», «художественной целостности» и т. п. Соответственно, проблемы восстановления купюр и установления цензурных искажений вообще не ставились. Все решалось ссылкой на «последнюю волю автора».

Один из подобных случаев описал — уже в постсоветскую эпоху — Ю.В. Томашевский, занимавшийся текстологией М.М. Зощенко. Ситуация, по его словам, складывалась абсурдная: «Руководство издательства поставило категорическое условие, чтобы, составляя сборник, я не мудрил, а неукоснительно следовал правилу, по которому произведения умершего писателя якобы во всех случаях необходимо печатать в полном соответствии с их последними прижизненными публикациями»[22]. Полемизировать с «руководством издательства», похоже, не было смысла. Но редактору сборника авторитетный специалист объяснил, «что ее начальство врет: это правило текстологии не на все случаи. И уж точно не для случая с Зощенко…».

О курьезности советской текстологической нормы находили возможность сказать и классики отечественной текстологии. Пусть и между прочим, вскользь, как С.А. Рейсер[23], деликатно отметивший, что последняя из прижизненных публикаций весьма часто отражает не «последнюю волю автора», но «систематическую редакторскую правку», проще говоря — переменчивые требования тоталитарной цензуры[24].

Рейсер подразумевал изменчивые требования цензуры в тоталитарном государстве, которым и следовали редакторы. Что до Ильфа и Петрова, опубликованные тексты их произведений сокращали даже после смерти обоих соавторов. Например, в ходе подготовки вышеупомянутого пятитомника[25].

Практика вполне советская. В этом контексте ссылки на «последнюю волю автора» выглядят особо трогательными.

Соответственно, вопрос о репрезентативности той редакции, которая представлена четырехтомником Ильфа и Петрова, вряд ли можно считать решенным лишь потому, что она была последней из прижизненных.

Аналогично — вопрос о редакции, представленной пятитомником.

Журнальную публикацию считать репрезентативной тоже вряд ли возможно. Роман был существенно сокращен: помимо отдельных глав, изымались еще и эпизоды, сцены, фразы. Сокращения проводились в два этапа. Сначала — авторами, что отражено в машинописи. Далее уже правленный авторами машинописный экземпляр сокращал редактор. Руководствовались прежде всего соображениями объема, ведь и после изъятий публикация чрезмерно затянулась: с январского по июльский номер включительно. Жертвуя объемом, авторы получали рекламу. Причем жертвы уместно было считать временными, потому как в книжном издании объем лимитирован не столь жестко, при поддержке руководства издательства сокращенное легко восстановить, а поддержкой руководства Ильф и Петров давно заручились.

В первой зифовской книге многие купюры были восстановлены. Полностью неопубликованными остались лишь две главы