Холокост. Черные страницы. Дневники жертв и палачей - Нина Сигал

Я захлопнула крышку своего ноутбука и, решив не думать об этом, попробовала заснуть. Однако так и пролежала в постели, не в силах сомкнуть глаз, содрогаясь от того ужаса, который открылся мне, когда я попыталась проникнуть глубже в реальную историю своей семьи. Я осознала, по какой причине ее члены старались не говорить об этом напрямую. У них были на то все основания: кому захотелось бы слушать про такое? С другой стороны, мне оставалось только удивляться прозорливости моего деда. Как он смог загодя вывезти семью из Волове еще до прихода немцев? Может, он в самом деле отличался даром предвидения и являлся супергероем из мифов?

На следующий день мы побывали в музее Кафки на высоком берегу над обрывом у реки Влтавы. Я разглядывала первые издания его книг, журналы с его публикациями, его любовные письма, выставленные в витринах в темных комнатах музея, которые красиво освещались солнечными лучами, – и не могла отделаться от мысли: как же так порой бывает, что о жизни одних людей известно много, о них осталось такое множество документов, а про других неизвестно совсем ничего! Я задумалась: как же мало мы знаем о жизни деда и других членов нашей семьи! И как определить тот норматив, согласно которому одни достойны того, чтобы о них сохраняли воспоминания, а другие – нет? И где можно найти информацию о жизни простых людей?

Вернувшись в Амстердам, я все свое свободное время (все ночи напролет, все выходные) старалась сложить воедино головоломку событий дедушкиной жизни. То, что у меня получилось в итоге, оказалось более душераздирающим и шокирующим, чем все вымыслы моей мамы о нем.

Спустя месяц после захвата немцами Венгрии мой дедушка был направлен в трудовой лагерь в городке Сенткиралисабаджа на восточном побережье озера Балатон. Там он находился семь месяцев. В октябре, когда нацисты сместили венгерское правительство, тысячи евреев Будапешта были убиты на берегах Дуная. Спустя месяц Эмериха перевели в другой трудовой лагерь, находившийся вблизи судостроительного завода в районе Будапешта.

Там он провел зиму, а весной, 31 марта 1945 года, его отправили в концлагерь Маутхаузен в Австрии. Спустя полтора месяца, 15 апреля 1945 года, Эмерих был переведен в один из филиалов Маутхаузена – Гунскирхен[10], расположенный в лесах. Наш дедушка, видимо, был одним из тех, чей рабский труд использовался при строительстве этого лагеря{4}. Еще через три недели, 5 мая 1945 года, узники лагеря были освобождены 71-й пехотной дивизией 3-й армии США. В самом Маутхаузене и в его филиалах погибло 90 тысяч человек. Лишь 15 тысяч узников Гунскирхена смогли остаться в живых, и наш дедушка был одним из них.

Сотрудники Красного Креста отвезли его в город Хершинг, Австрия, а оттуда в Еврейский госпиталь в Будапеште, где у него обнаружили тиф. Спустя месяц его выписали из госпиталя, и Эмерих вернулся к жене и дочери. В августе 1946 года его семья обосновалась в Будапеште (правда, позднее она вновь переехала в Чехословакию).

Итак, у меня набрался некоторый материал о своем дедушке. На руках у меня была информация о его жизни, его адреса и памятные даты. И по мере того, как я продвигалась вперед в расшифровке полученной информации, у меня стало появляться странное ощущение некоторой отстраненности от сути того, что я пыталась найти. Я уже знала, где, когда и что происходило. Но на самый главный вопрос – почему? – ответа у меня по-прежнему не было. Словно тот мир, в который я всеми силами пыталась проникнуть, оставался недоступен для меня. При этом не осталось никого, кто мог бы растолковать мне все то, что мне удалось к этому времени разыскать. Я слишком долго не касалась этой темы, и поэтому не осталось в живых всех тех, кого можно было бы расспросить об этом, задать им мучившие меня вопросы.

* * *

Ярким весенним утром 2019 года я впервые побывала в Амстердаме в Институте исследований войны, Холокоста и геноцида. Я собиралась встретиться там с исследователями в этой области и кураторами выставки «Преследования евреев в фотографиях: Нидерланды, 1941–1945 годы», Рене Коком и Эриком Сомерсом. В то время я работала над статьей для «Нью-Йорк Таймс»{5} о том, как много любительских фотографий, свидетельствовавших о преследовании евреев, было сделано их соседями и другими жителями Амстердама прямо из окон частных домов.

Институт исследований войны, Холокоста и геноцида уже давно импонировал мне, и не только потому, что у него была безупречная репутация исследовательского центра по изучению Второй мировой войны и Холокоста, но и благодаря тому уникальному помещению, где он был расположен, – изысканному особняку с длинным фасадом на канале Херенграхт, в стиле барокко, с характерными херувимами, греческими богами, головами римских солдат, взирающими с каждой колонны и пилястры. Другие изысканные здания, расположенные вдоль этой «золотой мили каналов Амстердама», внесенной в список Всемирного наследия ЮНЕСКО и представляющей наиболее живописную часть города – Грахтенгордель, украшены далеко не так богато. Они, как правило, выполнены в духе, более присущем кальвинистской традиции стоицизма и сдержанного дизайна, поэтому здание Института исследований войны, Холокоста и геноцида несколько противоречит этим принципам. Мне, тем не менее, понравилась эта яркая эклектика на грани безвкусицы, которая была так непохожа на архитектуру по обе стороны канала.

Оказалось, что и интерьер этого здания отражал ту же степень роскоши на грани китча, поскольку его владелец в XIX веке решил оформить его в «смешении стилей» на манер замка XVII века{6}. Там были сведены воедино и шелковая обивка для стен с ручной росписью, и обрамленная турецкой мозаикой ванна-бассейн, и двойное освещение, заливавшее залы то солнечным, то лунным светом, и просторный задний двор, где расстилалась покрытая мягкой травой лужайка и были устроены конюшни (первый владелец этого здания держал здесь свой экипаж).

Рене Кок встретил меня в фойе и проводил наверх, где в удивительно невыразительном конференц-зале меня уже ждал Эрик Сомерс, чтобы поговорить со мной о любительских фотографиях – свидетельствах преследования евреев во время Второй мировой войны.

Основная часть сохранившихся фотографий периода оккупации в Нидерландах была сделана в пропагандистских целях немецкими фотографами или поддерживавшими оккупационный режим голландцами. Наряду с этим, как рассказали мне Кок и Сомерс, им удалось обнаружить множество ранее неизвестных фотографий, которые были незаметно для окружающих и для властей сделаны простыми людьми из окон их домов.

Я уже успела пересмотреть некоторые снимки в каталоге выставки, который пролистала перед нашей встречей, а также успела поговорить с Джудит Коэн, руководителем архива фотографий в Американском мемориальном музее Холокоста в Вашингтоне, и уточнить у нее, насколько редкими и ценными являются эти фотографии. Она подтвердила мне, что такие снимки, сделанные без специального разрешения оккупационных властей, найти крайне сложно, особенно если на них зафиксированы факты преследования еврейского населения.

Джудит Коэн, в частности, сказала мне: «Мы многое знаем о Холокосте: что, где и когда происходило, а также кто к этому причастен. Но у нас так и нет ответа на вопрос: почему это случилось? Как это допустили? Как позволили такому случиться те, кто наблюдал за этими событиями со стороны и не вмешался? Почему они, таким образом, выступили в роли коллаборационистов, сотрудничавших с нацистами? Что думали эти простые люди? Их фотографии помогут дать ответы на эти вопросы»{7}.

Эти слова произвели на меня глубокое впечатление, поскольку именно об этом и я сама непрестанно размышляла, находясь в музее Кафки в Праге.

Я сказала Джудит Коэн, что меня особенно поразил снимок на обложке каталога выставки. На нем молодая голландская пара безмятежно гуляла по площади Дам рядом с Королевским дворцом в Амстердаме в январе 1943 года{8}. На лацканах пальто у каждого из них была «Звезда Давида», но они выглядели такими счастливыми, как будто собирались пожениться. (Позже я узнала, что эта пара, Ральф Полак и Мип Крант, действительно обручились в тот день.) Я смотрела не отрываясь на их лица. От этого снимка у меня просто перехватило дыхание. Как они могли быть такими безмятежными и жизнерадостными, понимая, что обречены на смерть?

«Не стоит пытаться обратить историю вспять, – ответила мне Джудит Коэн. – Важно помнить, что никто не знал