Военная знать ранней Византии - Евгений Павлович Глушанин

принципате вовсе не выглядело антиконституционным, противоречащим основным понятиям римского публичного права, то, что единственный и постоянный носитель трактуемого в самом широком смысле (Dig. I. 4. 1: populus ei et in eum omne suum imperium et potestas conferat) imperium, реализовывал commendatio по отношению к магистратурам, обладавшим, 18 по сути дела, отныне только potestas. Суть изменений в магистратской системе при принципате сводится, на наш взгляд, к прекращению доступа обладателей potestas к реальному imperium maius. При Республике лицо, начавшее карьеру с потестарных ступеней (квестура, эдилитет), могло достичь imperium maius (консулат), будучи теоретически лишь ограниченным возрастными нормами lex Villia annalis. При принципате эта связь раз и навсегда была разорвана, хотя понятие магистратского империя как основы власти должностного лица и сохранилось в публичном праве. Реальностью стало наличие двух империев — принцепса и традиционных магистратур, сильно разнящихся друг от друга. Империй принцепса вобрал в себя изъятый у консулата imperium maius, пожизненный проконсульский империй[53] с правом обладаний им и в померии (Dio Cass. 53. 32. 5); он освящался и поддерживался auctoritas principis[54] и maiestas populi Romani. Постановления принцепса, отмечает Гай, имеют силу закона, т. к. ipse imperator per legem imperium accipiat (Gai. Inst. I. 5.). Магистратский империй ограничивался определенной провинцией (Dig. I. 18. 3), слагался перед воротами Рима (Dig. I. 16. 16) и был соподчинен империю принцепса: et ideo maius imperium in ea provincia habet omnibus post principem (Dig. I, 17. 8). Иными словами, иерархия двух империев при принципате стала модифицированным аналогом республиканского соотношения imperium maius и potestas. Ульпиан, например, империй проконсула провинции уподобляет potestas (Dig. I. 16, 1), отметив, что его инсигнии ограничиваются шестью (т. е. как у республиканских преторов) фасцами (Dig. I. 16. 14). Полномочия префекта Египта Август искусственно (ad similitudinem proconsulis) поднял до уровня империя (Dig. I, 17. 1). Поэтому считаем возможным говорить как о разрыве взаимообусловливающей связи imperium и potestas при принципате, так и о превращении de facto[55] прежних магистратов только в потестариев, служилую, по отношению к императору, знать, но не замкнутую, т. к. власть магистрата ограничивалась также и определенным (впрочем, не строго фиксированным) сроком.

Однако утверждение о том, что в эпоху принципата магистратуры утеряли реальную власть, представляется проблематичным, поскольку их объем компетенций четко соотносился с соответствующей ступенью potestas — maior или minor. У Ульпиана (Dig. II. 1. 3) находим любопытное рассуждение: “Imperium бывает либо чистым, либо смешанным. Чистый imperium — это обладание gladii potestatem для наказания преступных людей, который называется также potestas. Смешанный imperium, каковому, сверх того, принадлежит iurisdictio, тот, который состоит в предоставлении наследственного имущества (полномочия претора. — Е. Г.)”. Иными словами, магистраты, получающие свою potestas только от принцепса (Dig. 48. 14. 1; 42. 1. 57), хотя и в усеченном виде, но сохраняли ius iurisdictionis (Dig. 42. 1. 57), ius coercendi (напр. Dig. 48. 5. 15. 4), даже ius gladii (Dig. I. 18. 6. 8). Права, которых не имели при принципате магистраты-потестарии, но только носитель imperium, перечисляет комментарий Маркиана к закону об оскорблении величия: “Под этот же закон подпадает и тот, кто без приказа принцепса поведет войну, или произведет рекрутский набор, подготовит войско, и тот, кто оставит империю или войско римского народа…” (Dig. 48. 4. 3), т. е. все ограничения касаются той основы imperium (право верховного командования армией), которая и при Республике отличала его от potestas.

В известной мере эти правовые построения соотносятся с современными общими оценками римской государственности эпохи принципата. К. Николе подчеркивает, что при империи “и в праве, и в действительности как фикция и как реальность продолжали существовать слова и институты общины. Настолько, что римское государство, начиная с периода империи, будет всегда оставаться достаточно отличным от монархических, бюрократических и территориальных государств современной Европы (Франции старого режима, Австрии, Пруссии и т. д.), модель которых и вдохновляла германских теоретиков XIX в. (Маркса, Моммзена и др.), а никак не модель “античной гражданской общины”[56]. По мнению А. Л. Смышляева, “в период принципата, как и раньше, собственно государственные функции окончательно не выделились из функций социальных, государство и общество (в античном его понимании) по-прежнему в значительной мере совпадали”[57], на чем, собственно, основывается феномен удивительной малочисленности римских управленцев для указанного периода.

Хотя эта четкая система точного распределения компетенций imperium и potestas в период кризиса III в. претерпела известные деформации, однако ее возрождение, разумеется, в новых условиях и с неизбежными модификациями, началось в ходе реформ Диоклетиана и Константина. Так, Г. Реш, проанализировав употребление республиканской магистратской терминологии в официальной титулатуре императоров, отметил, что “несмотря на тенденцию в третьем веке пропускать в надписях эти титулы, в пространной титулатуре правителей эти должности регулярно появляются вплоть до последней четверти 4 века”.[58] Иными словами, вновь возрождаются представления о том, что император управляет не подданными, но гражданами, которым предоставлено право аккламацией выражать одобрение или порицание властям (CTh. I. 16. 6). На этой базе развивается и функционирует одна из основополагающих концепций позднеантичной политической идеологии — конституционная теория, признающая статус главных политических сил общества за армией, сенатом и народом. Основные же модификации были связаны с процессом разделения гражданской и военной властей, а также с учреждением новых административных структур: без изменений осталось положение imperium, а на месте одного носителя potestas эпохи принципата появилось несколько позднеантичных потестариев. Иоанн Лид (De mag. II. 7), например, повествуя о реформе префектуры претория, отметил, что вместо одной крупной быстро возникло множество магистратур (πολλαί αρχαί). Прямым следствием постепенного увеличения на разных административных уровнях (от позднеримской провинции и вплоть до префектуры) обладателей potestas был процесс усложнения позднеантичной ранговой и титулярной системы.

Думается, что диоклетианова концепция престолонаследия была уязвима именно вследствие рассеяния imperium, распространения его более, чем на одного обладателя, и, наоборот, жизнеспособнее в этом плане оказалось единодержавие Константина, поскольку в большей степени укладывалась в русло антично-магистратских традиций государственности. Конструкция тетрархии затрудняла (если не препятствовала вообще) распространение процесса модификации потестариев в верхних эшелонах государственного управления; в результате реформ Константина это противоречие устранялось. Обращает на себя внимание следующее обстоятельство: ни в кодексе Феодосия, ни в кодексе

Юстиниана термин imperium по отношению к власти должностных лиц, начиная с Константина, больше не применяется; используется, главным образом, potestas и dignitas (CTh. Ι. 5–33; VI. 4–19; CJ. I. 26–48; XII. 4–14). Окончательный (в смысле терминологического оформления) разрыв связи imperium и potestas стал не столько показателем усиления авторитаризма принцепсов, сколько следствием завершения уже de iure принципа разделения властей. Думается, что при принципате полномочия провинциальных наместников продолжали