Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

– Странно… сам же я слышал, как вы стихи читали на иностранном диалекте.

– То по-французски. Вот ежели по-французски придется, то я больше знаю.

– Как тут в немецкой земле по-французски! Здесь за французский язык в участок могут сволочь. Немец страх как француза не любит. Ему француз – что таракан в щах. Эй, носильщик! – кричит купец. – Гут морген… Как вас?.. Комензи… Наши чемоданы. Брингензи…[1] Саквояжи…

– Вот видишь, ты и сам немецкие слова знаешь.

– Десять-то слов! На этом не много уедешь. Хмельного я сам попрошу по-немецки, потому хмельные слова я знаю, а остальные ни в зуб. Эй, хер носильщик! Хер – это по по-ихнему господин. Поучтивее, так, может, лучше… Хер носильщик! Нейдет, подлец! В другой вагон пропер. Неужто самому придется переть?.. Вытаскивай подушки, а я саквояжи… Тащи! Чего же стала?

– Да видишь, главная подушка не пролезает. Надо по одной штуке…

– И к чему только ты три подушки с собой забрала!

– Да я не могу на одной спать. Голова затекает. И наконец, ведь не знаешь, куда едешь. Может быть, там и вовсе без подушек…

– Брось подушки. Давай я их вытащу… Ну пропихивай сзади, пропихивай… Вот так… Ведь таможня здесь. Не стали бы немцы подушки распарывать и искать в них? Ведь целые перины мы притащили. Не сочли бы за мешки с товаром. Хоть сказать им, что это подушки. Как подушки-то по-немецки?

– Не знаю.

– Здравствуйте! А сейчас хвасталась, что все комнатные слова знаешь. Ведь подушка – комнатное слово.

– Знала, да забыла. И чего вы на меня сердитесь. Ведь вы и сами не знаете!

– Я другое дело. Я специалист по хмельным словам. Вот в буфете я в лучшем виде… «Бир-тринкен… Шнапс-тринкен… Зейдель… фляше…[2] бутерброд»… и, наконец, я в пансионе не обучался. Немецким словам я выучился у немцев-колонистов, которые приезжают к нам в лавку веревки, парусину и гвозди покупать. «Ейн, цвей, дрей, фир, фир рубль, цванциг копекен»[3]. Считать по-немецки тебе что угодно высчитаю, а других я слов не знаю. Ну, постой тут около подушек, а я саквояжи вытащу. Эй, хер носильщик! Нумер ейн унд цванциг. Комензи![4] – снова начал кричать купец и манить носильщика.

Носильщик наконец подошел, взял вещи и понес их. Купец и его супруга тащили сзади подушки, зонтики, плед и ватное стеганое одеяло.

– Zollamt… jetzt ist Zollamt… Koffer haben Sie, mein Herr?[5] – спрашивал носильщик купца.

– Черт его знает, что он бормочет! – воскликнул купец. – Глафира Семеновна, понимаешь? – обратился он к жене.

– Да, должно быть, на чай просит. Дай ему, – отвечала та.

– Ну народ! Даже двугривенного не хотят поверить и вперед деньги требуют. Бери, бери… Вот три гривенника. Не надувать сюда приехали. Мы в Петербурге в полном доверии. У меня по банкам на полтораста тысяч векселей гуляет…

Носильщик денег не брал и говорил:

– Nachher, nachher werden Sie zahlen…[6]

– Глаша! Не берет. Неужто двух пятиалтынных мало? – недоумевал купец. – Иль, может быть, ему немецкие деньги надо?

– Да конечно же, он немецкие деньги требует.

– Дейч гельд хочешь? Дейч надо разменять. Где тут меняльная лавка? Надо разменять. Понимаешь? Ничего не понимает. Глаша! да скажи ему по-немецки, как вас учили. Чего ты стыдишься-то! Ну, как по-немецки меняльная лавка? Сади!

– Ах, боже мой! Ну что ты ко мне пристаешь-то!

– Ничего не знает! А еще у мадамы училась.

– Меняльную лавку вы найдете в вокзале. Там еврей вам и разменяет, – послышалось сзади по-русски.

Говорил какой-то господин в войлочной дорожной шапочке. Купец обернулся и сказал:

– Мерси вас… Удивительно, как трудно без немецкого языка… Ничего не понимают. Будьте добры сказать этой колбасе, что он на чай в лучшем виде получит, как только я разменяю русские деньги. Ну вот… Еще мерси вас… Извините… А как по-немецки меняльная лавка, чтобы я мог спросить?

– Вексельбуде… Но еврей, который будет менять вам деньги, говорит по-русски.

– Анкор мерси[7] вас… Вексельбуде, вексельбуде, – твердил купец. – Запомни, Глаша, как меняльная лавка называется, а то я впопыхах-то могу забыть. Вексельбуде, вексельбуде.

У дверей в вокзале стояли прусские жандармы и таможенные чиновники отбирали паспорта и пропускали пассажиров по очереди.

– Эх, следовало бы захватить с собой в дорогу Карла Адамыча для немецкого языка, – говорил купец. – Он хоть пропойный человек, а все-таки с языком. Приодеть бы его в мое старое пальтишко, так он и совсем бы за барина сошел. Только ведь дорога да выпивка, а ест он самые пустяки. Положительно следовало бы его взять, и в лучшем бы виде он по-немецки бормотал.

– Так отчего же не взял? – сказала жена.

– А не сама ли ты говорила, что я с ним с кругу сбиться могу? Я на твое образование надеялся, думал, что ежели уж у мадамы в пансионе училась и немецкие стихи знаешь, так как же немецких-то слов не знать; а ты даже без того понятия, как подушка по-немецки называется.

– Тебе ведь сказано, что я политичные слова знаю, а подушка разве политичное слово.

– Врешь! Ты даже сейчас хвасталась, что комнатные слова знаешь.

– Фу, как ты мне надоел! Вот возьму да на зло тебе и заплáчу.

– Да плачь. Черт с тобой!

Жена слезливо заморгала глазами. Купец проталкивал ее вперед.

– Пасс![8] – возгласил жандарм и загородил ей дорогу.

– Глаша! Что он говорит? Чего ему нужно? – спрашивал у жены купец.

– Отстань. Ничего не знаю.

– Пасс! – повторил жандарм и протянул руку.

– Ну, вот извольте видеть, словно он будто в винт играет: пасс да пасс.

– Отдайте свой паспорт. Он паспорт требует, – сказал кто-то по-русски.

– Паспорт? Ну так так бы и говорил, а то – пасс да пасс… Вот паспорт.

Купец отдал паспорт и проскользнул сквозь двери. Жену задержали и тоже требовали паспорт.

– Глаша! Чего ж ты?.. Иди сюда… Глафира Семеновна! Чего ты стала? – кричал купец.

– Да не пускают. Вон он руки распространяет, – отвечала та. – Пустите же меня! – раздраженно рванулась она.

– Пасс! – возвысил голос жандарм.

– Да ведь я отдал ейный паспорт. Жена при муже. Жена в моем паспорте… Паспорт у нас общий… Это жена моя… Послушайте, хер… Так не делается… Это безобразие… Ее паспорт. Ейн паспорт на цвей, – возмущался купец.

– Я жена его… Я фрау, фрау… А он муж… Это мой мари… мон мари…[9] – бормотала жена.

Наконец ее пропустили.

– Ну народ! – восклицал купец. – Ни одного слова по-русски. А еще, говорят, образованные немцы! Говорят, куда ни плюнь, везде университет или академия наук. Где же тут образование, спрашивается?! Тьфу, чтобы вам сдохнуть!

Купец плюнул.

II

Николай Иванович и Глафира Семеновна, запыхавшиеся и раскрасневшиеся, сидели уже в прусском вагоне. Перед ними стоял немец-носильщик и ждал подачки за принесенные в вагон мешки и подушки. Николай Иванович держал на ладони горсть прусских серебряных монет, перебирал их другой рукой и решительно недоумевал, какую монету дать носильщику за услугу.

– Разбери, что это за деньги! – бормотал он. – Одни будто бы полтинники, а другие, которые побольше, так тоже до нашего рубля не хватают! Потом мелочь… На одних монетах помечено, что десять, на других стоит цифра пятьдесять, а обе монетки одной величины.

– Да дай ему вот вроде полтины-то! – сказала Глафира Семеновна.

– Сшутила! Давать по полтине, так тоже раздаешься. Эдак и требухи не хватит.

– Ну дай маленьких монет штучки три.

– В том-то и дело, что они разные. Одни в десять, другие в пятьдесят, а величина одна. Да и чего тут десять, чего пятьдесят? Беда с чужими деньгами!

Он взял три монетки по десяти пфеннигов и подал носильщику. Тот скривил лицо и подбросил монетки на ладони.

– Неужто мало? Ведь я три гривенника даю, – воскликнул Николай Иванович и дал еще десять пфеннигов.

Носильщик плюнул, отвернулся и, не приподняв шапки, отошел от вагона.

– Вот так немецкая морда! Сорок ихних копеек даю, а он и этим недоволен. Да у нас-то за сорок копеек носильщики в пояс кланяются! – продолжал Николай Иванович, обращаясь к жене.

– А почем ты знаешь, может быть, ихние копейки-то меньше? – сказала та и прибавила: – Ну да что об этом толковать! Хорошо, что уж в вагоны-то уселись. Только в те ли мы вагоны