Дневник, 1917-1921 - Владимир Галактионович Короленко

Он возражает что-то, и я тоже возражаю. Разговор принимает характер какого-то особого возбуждения. Я говорю, как все это действует на все население, как волнует, возбуждает против них же. Гоняясь за призрачными агитаторами, они сами производят агитацию, которую не произведут сотни врагов советской власти… В конце я ставлю ребром вопрос: могу ли я ответить на вопросы, что расстрелов не предстоит? Лицо его становится совсем официальным, и он говорит:

— На ваши вопросы я отвечать не стану…

— Я понимаю это в том смысле, что расстрелы будут продолжаться…

Встаю, прощаюсь и ухожу с тяжелым сердцем. На Келенской площади меня окликают. Это бежит тот юноша, которого я заметил в приемной. Он говорит:

— Я слышал то, что вы говорили…

— Вы тоже служите в особом отделе?

— Нет. Но я ищу работы, а Шипельгас мой приятель. Не думайте, что он зверь. Я знаю, после вашего разговора он едва ли заснет эту ночь. Он человек хороший, но…

И юноша начинает говорить о том, как было бы важно основать газету, в которой проводилась бы просто гуманность. Если бы вы в ней писали то, что говорили Шипельгасу…

— Но большевики позаботились, чтобы иной печати, кроме их официозов, прямых или косвенных, не было…

Юноша производит очень хорошее впечатление. Все происходящее сделало его, большевика и приятеля Шипельгаса, приверженцем толстовских непротивленских идей. Зовут этого юношу — Корженко. Мы идем вдоль городского сада и потом возвращаемся. Я искренно желаю ему сохранить живую душу и зову к себе.

У меня стоит вопрос: неужели сегодня «комендант и заведующий особым отделом» все-таки придут ко мне говорить о литературе!

Не пришли.

23 июня

Несколько дней тревоги. Следы ее и подробности сохранились в моей переписке за эти дни с Раковским. Оказывается, над Островским, писателем-драматургом и режиссером укр‹аинской› труппы, уже состоялся приговор, и он должен был подвергнуться расстрелу. Это удалось приостановить, причем… содействовал этому — заведующий особым отделом Шипельгас!

Узнав о предстоящей казни, я пошел опять к нему.

— Как видите, — сказал я, — я опять пришел к вам. Прасковья Семеновна Ивановская, моя родственница, товар‹ищ› председателя Кр‹асного› Креста, передала мне, что вы ей сказали прямо, чтобы она к вам не ходила и не мешала вашей работе. На ее указание, что часто она приходит по делам, которыми интересуюсь и я, и нужно ли передать это и мне, вы сказали: да, передайте и Короленку.

Он делает резкое движение.

— Позвольте мне кончить. Я еще не знал об этом, когда был у вас. Теперь знаю и все-таки пришел. Тогда же вы добавили, что «если дело будет касаться вопросов гуманности и человеколюбия», то вы меня выслушаете. Дело идет именно о человеколюбии. Я пришел, чтобы предупредить предстоящую казнь Островского…

Он подымается и говорит: «Пройдем, пожалуйста, в мою комнату». Проходя через канцелярию, он обращается (на «ты») к секретарше. Очевидно, теперь он среди своих и держится менее официально. В его кабинетике, совершенно изолированном, он становится сразу другим человеком; говорит о том, как ему самому тяжело все это, как он рвется к другой работе, но его держат именно здесь… В конце концов — советует мне обратиться в исполком. Если они предпишут ему остановить казнь и возбудят ходатайство, то с риском нарушить прямое предписание Лациса он исполнит распоряжение исполкома.

Я тотчас же иду к Алексееву. Тот соглашается, но посылает еще к Дробнису. Дробнис во время переговоров с ним Алексеева по телефону как будто возражает, но когда я иду к нему (в бывший дворянский дом), то он, как будто уже ознакомившись с делом Островского, говорит, что он посылает предписание: казнь приостановить и Островского отправить в Киев. Значит, я могу успокоить тех, кто интересуется судьбой Островского. Его везут в Киев (причем не к Лацису, а, как меня заверил Шипельгас, в распоряжение особого отдела. Как ни странно, а это, говорят, лучше). А я уже послал Раковскому подробное письмо об этом деле с указанием чрезвычайного неудобства для них же — казнить без суда человека только за то, что он был украинец-самостийник. Островский в последнее время работает только как артист, значит, это была бы месть за прошлое. А украинское общество очень чутко к судьбе своих талантов. Думаю, что жизнь Островского спасена, а также жизнь еще нескольких человек.

Приходится отметить еще роль Егорова, командующего войсками. В последнее время губтюкар (так называется теперь что-то вроде тюремной инспекции) в лице своего представителя Илар‹иона› Осип‹овича› Немировского запретил выдавать арестованных ночью по требованиям отд‹ельных› учреждений и обставил выдачу известными формальностями. Поэтому когда ночью 13 июня от особого отдела пришли, чтобы взять 4-х человек (Храмовича-старика, Акимова, Плевако и Телятника), то из арестантских рот их не выдали. К Немировскому приходили вооруженные люди, требовали, грозили, но он остался тверд: «Вы берете в неурочное время людей для допросов ночью, — они пытаются бежать, вы их расстреливаете на улицах… Все это вредит советской власти… Этим и вызвано постановление губтюкара, которое я обязан исполнить». Благодаря этой твердости спасена жизнь и Островского, и остальных. На следующий день жена одного из осужденных (Плевако) пошла к Егорову и тот, заявивший уже себя в открытой борьбе с григорьевцами и теперь назначенный командующим войсками нашего района, предписал остановить казнь и передать дело в трибунал…

В том же июне месяце (13 и 14) особый отдел[36] требовал выдачи Храпко. Губтюкар отказал. Особенно интересно требование выдать (при тех же угрожающих обстоятельствах) заключенного Клюку. Губтюкар опять отказал, а теперь этот Клюка освобожден даже без придания суду трибунала!

В последние дни приходится возиться с подлейшей провокацией. Жил в Полтаве некто Храневич с дочерью. Она — недавно окончившая гимназистка. У них бывала молодежь. С некоторых пор в этом кружке появились два молодых офицера: люди ловкие, красноречивые — они повели добровольческую пропаганду и стали склонять молодежь. Между прочим склонили и некоего Акимова, мальчика лет 18-ти. Это юноша самолюбивый, склонный похвастать. Кроме того, его семья сильно нуждалась. Он склонился на уговоры и похвастал, будто он убил уже одного красноармейца. Его напоили в Пасху, дали револьвер и… арестовали с этим револьвером, причем был арестован и один агент. Для того, чтобы придать большее значение делу, стали привлекать просто знакомых Храневич. Она бывала иногда в доме Пигуренко (где есть дочь, недавняя гимназистка); поэтому взяли юношу Пигуренко, который как раз с нею знаком не был.