Палаццо Мадамы: Воображаемый музей Ирины Антоновой - Лев Александрович Данилкин

газет. Пушкинский ассоциировался с мумиями и голым итальянским гигантом в главном зале плюс был площадкой, вроде нынешнего Манежа, где показывали подарки Сталину и Дрезденскую галерею. Сами директоры музеев абсолютно не были «иконами» — как та же ИА в XXI веке, когда само присутствие в Музее такого потрясающего существа оказывает на зрителей магнетическое воздействие.

Существенный момент связан с гендером нового директора. Разумеется, это в значительной степени черта хрущевской эпохи, демонстрация «прогрессивности». До известной степени назначение женщины в Пушкинский было отражением/дублем — на более низком уровне иерархии — назначения Фурцевой, которая сменила Н. Михайлова на посту министра культуры всего за несколько месяцев до того (но в момент официального представления ИА на коллегии Минкульта даже не знала, как выглядит новый директор[305][306]).

И все же, несмотря на множество рациональных причин, это назначение по-прежнему заставляет мемуаристов искать «что-то еще», скрытую подоплеку: в диапазоне от весьма, в сущности, «правдоподобного соображения» — «ИА была майор НКВД, и поэтому ее назначили директором кураторы из органов» (тележурналист Познер, кстати, не постеснялся, как бы в шутку, но на деле с подвохом, спросить ее об этом в одном из поздних интервью) — до совсем уж гоголевских вопросов: а не имел ли с самого начала кто-нибудь — Хрущев? Аджубей? Фурцева? — на нее некие далеко идущие «планы» политического характера: условно, создать новую институцию, Эрмитаж-на-Москве-реке, который стал бы площадкой для взаимодействия СССР и Запада? А не являлась ИА посаженной на доходное место папиной дочкой? То, что некролог ее отца в 1965-м был напечатан в самых центральных газетах, было замечено коллективом — однако никаких сведений о том, что ее воспринимали как блатную «царицу полей», не существует. Теоретически возможно, что ее назначение было подобием сюжета «Молодого папы»: убедив враждующие партии в Музее или министерстве — каждая из которых полагала, что ею будет легко управлять, — назначить себя на должность, она, дистанцировавшись от всех партий разом, превращается в реформатора. Но были ли в Музее, довольно камерной организации, свои «партии», желающие и способные интриговать друг против друга? Судя по воспоминаниям — и ее собственным тоже, ИА воспринималась прежде всего как креатура зама по научной части (Б. Виппера) и главного хранителя (А. Губера), которым, когда А. Замошкин собрался уходить, естественно было попытаться заблокировать эту должность для посторонних, «варягов» — и обеспечить себе прочную защиту в лице бывшей студентки/аспирантки, обладавшей целым букетом достоинств. И очевидно, что назначение ИА оказалось аппаратной победой Губера и Виппера — для которых хуже была бы внешняя интервенция, тем более подразумевающая идеологическое давление.

Что касается реакции «круга» (вполне конкретных людей — Сарабьяновы, Каменский, Валерий Прокофьев, искусствоведы и литераторы, вместе отдыхавшие в Коктебеле и Малеевке), то, по словам М. А. Каменского — сына человека, чья однокурсница стала директором Пушкинского, — это назначение совершенно не казалось сенсационным и выглядело само собой разумеющимся: да, Антонова состоит из двух половин — партийно-комсомольская и «наша», но воспринималось это без каких-либо подозрений, а «как часть общего процесса». «У нее были гомологи — тождественные ей фигуры — в других художественных мирах. Например, в театральном — Волчек, Любимов, Ефремов, — ну, Любимов радикальнее значительно. Это были люди, которым была поручена важнейшая для того времени миссия наладить диалог между партийной и либеральной интеллигенцией. И она была одним из самых талантливых, умных, просвещенных и результативных жрецов этого советского культа бытия… — и его порождением. Эта роль — сверхпозитивная. Ирина Александровна была коммуникатором. Она помогала сглаживать углы, грани, острые ситуации между интеллигенцией — и властью»[307].

Одна из самых давних сотрудниц Музея К. Безменова объясняет[308], что в назначении ИА не было абсолютно ничего странного. Что у нее был «замечательный глаз. Она самостоятельно видела хорошего, плохого и среднего художника», при этом была «приземленный человек» и сама «знала цену людям»; уже тогда было ясно: это хорошее сочетание для директора Музея.

В подчинении у ИА оказалось 287 человек: пестрый коллектив, в составе которого были потомственные дворяне, ветераны войны, геи, сотрудники спецслужб и убежденные диссиденты. Большинство было настроено умеренно скептично по отношению к режиму, и все были себе на уме; да сама ИА, собственно, при всей вечно вменяемой ей «советскости», фигурирует в мемуарах сотрудников как та, кто снабжал коллег экземплярами полуподпольного шпенглеровского «Заката Европы»[309].

Главной достопримечательностью Музея был великий искусствовед ХХ века. «Остальные» — это девять десятков научных сотрудников, экскурсоводы (отдел популяризации), смотрители, реставраторы, слесари, электрики, кровельщики, истопники, садовник и т. д. Несмотря на статус престижного «оазиса искусств», за год из Музея ушли 79 человек — в основном смотрители в залах: за зарплату в 33 рубля 50 копеек категорически воспрещалось заниматься чем-то еще, кроме собственно присмотра, даже вязать, даже в выходной день, когда нет посетителей. Мало того, смотрителей могли еще и прорабатывать на собраниях — например, «поставить на вид» за грубость по отношению к хранителю.

Раз уж речь зашла о зарплате, сама ИА начиная с марта 1961-го, согласно штатному расписанию, получала директорские 400 рублей — «новыми», после реформы; это были большие деньги, подразумевающие среди прочего и материальную ответственность за 2658 произведений живописи, 8409 скульптур, 8,5 килограмма золота, 9,6 килограмма жемчуга, 4 бриллианта, 12 рубинов, 1 сапфир и 3 изумруда. Для сравнения: базовая зарплата майора Гагарина как старшего инструктора-космонавта в 1962-м составляла 450 рублей, с надбавками — 640; зарплата первого секретаря ЦК КПСС — 800 рублей. Зарплата главного хранителя в Пушкинском — 200, ответсека ИКОМ — 100, ученого секретаря — 100, научного сотрудника — 79 (на такой зарплате, довольно неконкурентной даже в 1960-е, многие оставались в Музее десятилетиями), завотделом — от 150 (Востока) до 130 (графика и искусство Запада), в зависимости от научной степени.

ИА досталось «иконическое» здание в 500 метрах от Кремля, щукинско-морозовские «французы», посещаемость в более полумиллиона посетителей в год (по разным данным, за 1960-й Музей посетили не то 550 000, не то 768 000 человек; учитывая то, что половина залов в тот момент были закрыты, это означает, что в Музее всегда — независимо от выставок — было толкотливо). По-прежнему в одном из залов лежала, словно туша кита, Бородинская панорама, по-прежнему часть Музея использовалась как жилой фонд. В Музее текла крыша, и никто не знал, что делать с катастрофическим повышением влажности, когда снег тает во двориках. Вся эта библейская нищета была не лучшей почвой для космических амбиций молодого директора — и выглядела удручающей даже и для обычных советских посетителей; в один из первых годов директорства ИА некий гр. Колмановский накатал в «Правду» письмо, называющееся «Варвары», о том, как в Пушкинском относятся к произведениям искусства: жара, сухость, ванночки для увлажнения воздуха прямо в залах — «безмозглые варвары», «порча картин», «необдуманные действия», «к строгому ответу надо призвать варваров».