Побег - Олег Викторович Давыдов

видел больше ее лица, не знаю, что оно выразило, — но был уничтожен. Ах ты блядь, аах ты, сука — да будь ты проклята! — мысленно ревел я, выходя из вагона. В запале своем я не сомневался, что все это козни неземной цивилизации. Почему-то именно сейчас ее наглость возмутила меня до последней степени — так вмешиваться в мою частную жизнь! — потоп нашлю, сожгу, как Содом и Гоморру, она у меня… впрочем, что же все-таки я могу ей сделать? — не лучше ли смириться и пользоваться теми благами, которые можно извлечь из того, что я ей бог? Не лучше ли завести с ней здоровые деловые отношения (ты мне — я тебе) и спокойно, по-людски, дожить свой божественный век… Но я не хотел быть на положении идола, которого секут, если он не выполняет просьб! Хватит с меня этих примитивных отношений; мы, слава богу, не в Новой Каледонии и не в каменном веке; мы, слава богу, претерпели уже и опыт «религии личностного бога», и атеизм! Я не допущу никакого богоборчества! — ишь ты, атлет Яков или, еще, пожалуй, точнее, ратоборец Аякс. Трепещи, нечестивец, ты еще узнаешь у меня, как страшно впасть в руки бога живого…

Так безумствовал я в возмущении своем и вдруг подумал: а ведь действительно, если я ему бог, то ведь могу и наказать — вот только как до него добраться через эти видения, эти вожделения, эти подмены? Впрочем, не есть ли то знаки, предсказывающие мою дальнейшую судьбу! Действительно, ведь последнее прямо следует из того, что (как я уже читателю объяснял) женщина, меняющая лицо, или вот это мое теперешнее неадекватное поведение с женщиной — есть симптомы контакта с неземной цивилизацией. Ведь если я вступил с ней в контакт, значит, ей что-то нужно, а если ей чего-нибудь нужно, она своего добивается или нет, — вот почему от того, как я себя поведу, зависит будущее цивилизации (и не только неземной, но и нашей — ибо ведь небесный странник имеет огромное влияние на наш мир). Итак, будущее цивилизации зависит от меня, и если даже я пока не знаю, в чем сущность нашего контакта и каков его механизм (а следовательно, своей волей не могу направлять его в нужное мне русло), — если я этого пока не могу, то, пожалуй, смогу, наблюдая свое бредовое поведение, предвидеть грядущие события, видеть будущее, сделаться пророком, то есть человеком, опережающим рок.

На какое-то время цивилизация оставила меня в покое — она не могла добраться до меня, пока я полностью был поглощен Софьей, — и вот теперь вновь взялась за меня, подключилась ко мне, опять я открылся для всяких влияний — снова контакт! И я уже в тот момент, наверно, мог бы предсказать, как сложатся наши с Софьей отношения, — мог бы, если бы не был устремлен сейчас только на одно — на предстоящую встречу с Сарой. Я смутно угадывал то, что произойдет через четверть часа в доме Сидоровых.

* * *

Я позвонил — и открыла мне Сара. Она удивленно подняла брови, окинула меня взглядом с головы до пят. Она молчала. Она изменилась. Я лишь с трудом узнавал ее. Я не знал, для чего приехал сюда и что здесь буду делать, — приехал, чтобы удостовериться, что Сидорова не мираж, не измышление Марлинского, не мой пьяный бред. Я удостоверился в этом, что дальше?

Сара стояла на пороге, и все круглее делались ее глаза — она просто не верила своим глазам, ибо, конечно, это было уж слишком с моей стороны: явиться в чужой дом, к женщине, чей покой я так безобразно нарушил. Не думаете же вы, что все это время она с нетерпением ждала меня? — вот и я так не думал. Конечно, она вспоминала тот случай в чулане — не знаю уж как? — как позорное пятно, как внезапное сумасшествие, как навязчивую идею, которую надо забыть, от которой во что бы то ни стало надо избавиться. Но уверен: не так-то легко ей было избавиться от этой навязчивой идеи. С удивлением, вероятно, вспоминала она то, что произошло между нами. То, что она помнила. Ведь многое она все-таки забыла, должна была забыть, чтобы остаться собой, чтобы перед собой оправдаться. Не сомневаюсь, образ мой не изгладился из ее памяти, но должен был совершенно измениться: она думала, что я злодей, и вот сейчас я стою перед ней со смущенной улыбкой кающегося грешника, — стою, скорбно склонив голову: да, я злодей, но ведь я же пришел каяться; да, я подлец, но ведь и подлецу надо дать возможность исправиться…

Здесь надо предупредить читателя: я вовсе не надеялся быть прощенным — психологически невозможно представить себе ситуацию, в которой Сидорова отнеслась бы ко мне снисходительно. Я ни на что не надеялся (здесь и говорить-то не о чем), — ведь я только пришел удостовериться в том, что Сара существует, а также и в том, что было между нами нечто в чулане. Ясно, что было! — как и тогда, она стояла у открытой двери и чуть ли не с ужасом смотрела на меня, — все было ясно, и я мог бы уже повернуться, уйти; но вот как раз сходство композиции удержало меня.

— Простите, Николая Федорыча дома нет? — спросил я.

— Нет.

— Странно. А скоро он придет?

— Нет, не скоро.

— Извините…

Сидорова стала закрывать дверь, но в последний момент я успел подставить ногу.

— Вы что? — прошипела она, тараща из щели глаза, — хотите, чтобы я соседей позвала?

— Одно слово, Сара, — проговорил я на таких, знаете ли, мужских нотках, — одно слово, ради бога, — шептал я, протискиваясь (прямо просачиваясь) через щель в квартиру, — всего одно слово… — продолжал я, когда за моей спиной уже щелкнул замок.

— Что вам еще от меня надо?! — проговорила, запыхавшись от борьбы и возмущения Сидорова. Она была по-домашнему, в халате, и мне показалось вдруг, что у нее и действительно идет запах изо рта. Кроме того, я заметил, что края век у нее помазаны не обычной женскою краской, а зеленкой из аптеки: она уже, видимо, отходила ко сну и смазала себе веки этой зеленкой, ибо (еще в первый раз я отметил это) у нее была обычная для евреев, много напрягающих глаза, болезнь — блефарит.

Не очень приятные