Восточная Пруссия глазами советских переселенцев - Юрий Владимирович Костяшов

— У нас в семье репрессий не было, — отвечает на вопрос Зинаида Иосифовна Опенько. — Это же касалось видных людей, а у нас таких не было. Крестьяне работают — и работа­ют. Нас не трогали.

Мария Павловна Тетеревлева вспомнила, как однажды ночью году в 49-м чекисты забрали мужа ее подруги, который работал в военной комендатуре Калининграда. Подруга гово­рила, что арест был следствием доноса, и после короткого раз­бирательства арестованного отпустили домой через несколько месяцев. «Репрессий в том виде, как они мне запомнились в тридцать седьмом и тридцать восьмом годах, здесь я не видела, — говорит Мария Павловна. — То есть я не видела, как исчезают люди. А именно так мы ощущали репрессии у себя на родине, в Архангельске, до войны».

А вот авторитетное свидетельство бывшего работника гос­безопасности Николая Сергеевича Крылова:

— В новую область выезжали из бывших оккупированных территорий страны разные преступные элементы: уголовники, власовцы, прислужники немцев. Поэтому у работников мили­ции и госбезопасности было очень много работы по розыску, выявлению и обезвреживанию этих преступников.

Но были в самой западной области страны и случаи поли­тических репрессий, об этом свидетельствуют воспоминания некоторых переселенцев и ряд документов.

...преобладающее количество дел о контрреволюционных преступлениях, рассмотренных областным судом во 2-м полугодии 1947 года, является делами о контрреволюционной агитации и пропаганде. Таких дел судебной коллегией рассмотрено 37 в отношении 86 человек, из которых осуждено 62 человека и оправдано 24 человека. Из означенного числа лиц осуждено: граждан СССР — 8 человек, все прочие — немцы — германские подданные.

Из справки председателя облсуда И. Котивеца о судебной практике по контрреволюционным преступлениям от 5 января 1948 года

ГАКО. Ф. 361. Оп. 6. Д. 1.Л. 21

Осуждены и высланы органами МТБ за 1946 — 1951 гг. всего 168 семей переселенцев, в том числе: в 1946 г. — 3; 1947 г. — 14; 1948 г. — 45; 1949 г. — 59; 1950 г. — 29; 1951 г. — 18.

Из отчета переселенческого отдела Калининградской области за 1951 год

ГАКО. Ф. 183. Оп. 5. Д. 136. Л. 37

Некоторые наши собеседники сам термин «политические репрессии» толковали очень широко, считая таковыми, на­пример, преследования по знаменитому сталинскому указу от 26 июня 1940 года. Только за три месяца (август — ок­тябрь 1946 года) судами области было рассмотрено таких дел 844, то есть людей судили за опоздания и самовольный уход с работы.

Так, Петр Арсентьевич Вачаев навсегда лишился сестры:

— Мои старшие братья и сестра Матрена учились в ФЗО, а там всегда был голод. Вот они и убегали домой чего-нибудь поесть. И за это их поймали и посадили. Сестру на семь лет. Отправили работать на военный завод. И однажды, когда там разминировали что-то, произошел взрыв, и моя сестра погиб­ла. Нам сказали, что это был несчастный случай.

— За религию преследовали очень сильно, — считает Октяб­рина Ивановна Мешковская. — В соседнем доме жила одна бабушка, которая верила в Бога. Так вот, однажды днем, часа в два-три, когда мы играли на улице, пришел мужчина в сером костюме; в кармане у него лежал пистолет. Старушки не было дома, он ее ждал, развлекаясь тем, что стрелял по птицам из пистолета. Когда она пришла, он ее увел. Больше я ее не видела.

В результате многочисленных бесед у нас сложилось впе­чатление, что нет оснований говорить о хоть сколько-нибудь масштабных политических репрессиях на территории нашей области.

А вот о своей собственной судьбе рассказала Екатерина Максимовна Коркина. В 50-е годы она вела дневник, в кото­ром описала свои злоключения: арест, следствие, суд, свое «хож­дение» по лагерям. Она приехала в Калининград вместе с дву­мя дочерьми из Сталинска (Кузбасс) по вызову мужа, офицера-фронтовика. Это случилось в феврале 1946 года. Работу по своей специальности — учительница — найти оказалось непрос­то, поэтому пришлось устроиться старшим нормировщиком на авторемонтную базу Балтфлота.

Однажды поздним вечером 21 февраля 1948 года к ней на квартиру пришли сотрудники МГБ и предъявили ордер на арест и проведение обыска. Искали долго. Просмотрели всю перепис­ку, перевернули чемоданы, сделали опись имущества. Вся проце­дура длилась около двух часов. Затем Е.М. Коркину увезли.

Из дневника Е.М. Коркиной:

Меня привезли в величественное здание на площади Победы (нынешнее здание КГБ), там находилась внутренняя тюрьма МГБ. Здесь дважды выясняли мои анкетные данные, а дежурный еще спросил, нет ли со мной оружия. Не глупо ли задавать такой вопрос, если меня уже обыскивали дома? Затем начался «личный» обыск <...> Во время обыска я стояла лицом к стенке. У меня отобрали резинки, шпильки, часы, кольцо и отдали мою одежду. Я вся дрожала от ужаса и холода. Охранница нажала кнопку, и явились двое до зубов вооруженных конвоиров. У них были винтовки, а в кобуре — револьвер. «Не много ли, — подумала я, — для помещения, откуда выхода уже нет, и для женщины, которая потеряла зрение из-за без конца льющихся слез?

Причиной ареста стало письмо, которое Е.М. Коркина на­писала в ЦК ВКП(б). Вот рассказ о нем: «В 46-47-м годах через порт отправлялись какие-то продукты за границу, а нам самим есть было нечего. В порту произошла забастовка. Туда послали солдат, об этом много говорили в городе. «Знаете ли вы, что творится в Калининграде?» — с таких примерно слов начиналось письмо. И еще я писала: «Как в нашем государстве может быть забастовка? Мы что-то неправильно делаем, если такое происходит». На следствии на меня напирали: «Ты там была? Ты сама видела?».

Кроме того, в своем письме Екатерина Максимовна писала о бедственном положении гражданского немецкого населения, в особенности детей и женщин. Из-за этого она, собственно, и взялась за письмо: «Последней каплей, которая вынудила меня написать в ЦК, был один случай. У нас во дворе была собака. Кормили ее чем могли, в основном