Товстоногов - Елена Владимировна Семёнова

Тот самый – это садовый нож, купленный Рогожиным задолго до того, когда он “срубил”, как рубят дерево, – женщину, самую желанную и совершенную в стремлении к очищению от скверны. “Отказ” ее от жизни необычен – со смехом, с азартом победы своей над собой во имя того, “в кого в первый раз в жизни поверила”. “Прощай, князь! Первый раз в жизни человека увидела”. И пошла на нож Рогожина, ибо другого пути, чтобы освободить этого “единственного” человека, у нее не было. И не вынес князь муки загубленной жизнью красоты, этого женского бунта, ведь “все было бы спасено” только в одном случае – “если бы она была добра”. Но откуда добро в душе – если с детства она поругана. Потом пять лет “чистой” была и молила Бога о возвращении способности прощать. Но явился Рогожин и “оценил” в сто тысяч, и не сомневался, что возьмет сто тысяч королева, потому лошади-то уже внизу стояли, значит, сомнения у Рогожина не было, что купится за сто и поедет с ним, с Рогожиным. А ее мечта о прощении и чистоте, так это “дурь меня доехала”. Будь прокляты эти деньги, правящие всем в мире, и горят пусть они в огне!

Продажен и жаден мир вокруг, и не нужен мир этот мне. А тебе, Ганечка, – обгорелая пачка мною отдается за то, что ты что-то в душе имеешь, за деньгами в камин горящий не бросился, “не пошел”. Значит, “ничего, очнется”. В обморок грохнулся от борьбы внутренней, чтобы сдержаться, за тысячи “божеское”, оставшееся в душе, не продать.

«А о таком, как ты, князь, я мечтала… Придет и скажет: “Вы не виноваты, Настасья Филипповна, и я вас обожаю”. Да так размечтаешься, что с ума сойдешь. А потом Тоцкий явится. Опозорит, разобидит, развратит, распалит. Уедет. Так тысячу раз в пруд хотела кинуться, да подла была. Души не хватило”.

Сцена “вчетвером”, вместе – Аглая, Рогожин, князь и она, грешница. Победа ее, грешницы, над соперницей. “Неужто ты, князь, меня оставишь и за ней пойдешь? Так будь ты проклят, что я в тебя одного поверила”. Не будет проклят. Остался с ней: “Мой! А я его этой гордой барышне отдавала! Зачем? Для чего? Сумасшедшая!” Со мной князь, хоть и другую любит. Со мной остался, значит, и вера моя в него со мной. Да принять нельзя ей, Настасье Филипповне, такую “победу”. И тогда лучше уж нож Рогожина, чем принятие жертвы князя во имя ее, Настасьи Филипповны, веры.

А теперь она – убранная “букетами”, с белым лицом и единственным пятнышком крови на груди. Ибо нож прямо в сердце вошел, не промахнулся рогожинский нож, и удар был “счастливый” – в самое больное и страдающее в ее грешном теле – в сердце. “Это внутреннее кровоизлияние называется, это я знаю”, – говорит князь, сползая со стула, слабея и возвращаясь в то состояние, что в Швейцарии его так мучило – в безумие, – от этого мира уходит! И это есть единственный выход».

В интервью 1969 года Доронина, эмоциональным толчком для которой к постижению роли стала история романа Федора Михайловича и Аполлинарии Сусловой, так говорила о своей любимой героини: «Она пришла в мир с неумолимой прямолинейностью. Раскольница по стойкости, одержимости одной идеей и властности. Главное в роли – это погоня за истиной. Она не жалеет за слабость, она требует действия. И потом она слишком горда, чтобы показать свои мучения. Это всегдашняя борьба за совершенство себя и каждого».

«Мое сердце целиком отдано Достоевскому, – признавалась актриса в том же интервью. – До него необходимо все время тянуться, тянуться, и никак не дотянешься. И каждый спектакль – это огромная внутренняя работа и подготовка».

Сопоставление Татьяной Васильевной актерских переживаний с религиозными весьма показательно и важно. В появлении в атеистической стране спектакля о князе-«Христе», в обращении к по существу христианским ценностям была значительная доля его невероятного успеха. Сталин умер лишь пять лет назад, Советская страна десятилетиями жила в атмосфере нагнетаемой ненависти, жестокости, страха. Измученные души инстинктивно стремились к свету, к правде, к прощению, к состраданию и доброте, к чему-то воистину животворящему, к кому-то, кто придет и скажет: «Вы не виноваты…» К человечности, которую так долго изгоняли и истребляли. В паломничестве на «Идиота» отразилась тоска по истине, по вере, жажда обретения утраченного во многом Божественного образа. Призыв Высоцкого «Спасите наши души!» еще не прозвучал, но беззвучно клокотал во многих сердцах.

Многие впоследствии писали и говорили о постановке БДТ как о первом дыхании оттепели. Но это не вполне верно, так как умаляет высшие смыслы постановки. Оттепель – это ведь не про религию, не про Бога, борьба с которым при Хрущеве продолжилась с новой яростью. Это – про «возвращение к Ленину», это БАМ, вечера в Политехе, «Июньский дождь». Другой уровень. Другое измерение. Писатель Леонид Бородин, участник подпольной русской национальной организации «Всероссийский социал-христианский союз освобождения народа», сказал о себе и своих соратниках: мы жили в четвертом измерении. Товстоноговский «Идиот» был прорывом в четвертое измерение в то время, когда все советское общество еще оставалось в третьем. В этом и была великая тайна этой гениальной постановки. «…В теме Мышкина отзывается одна из благороднейших тем этого театра, – отмечал критик Д. Золотницкий. – Тема человека для людей. Тема человеческого в человеке. Здесь главный современный смысл спектакля».

Ученый-филолог Наум Берковский предрекал: «Спектакль Товстоногова со Смоктуновским во главе будет особо отмечен в истории нашего театра и в истории усвоения Достоевского нашей культурой. Спектакль этот уже сейчас есть история, хотя и не пройденная еще. Думаем, его будут называть и помнить, пусть он даже исчезнет из репертуара театра, где он был поставлен. В полка`х числятся воины, давно ушедшие из жизни, а их по-прежнему называют на перекличке, как если бы они и не собирались выбывать. Так и этот спектакль».

Берковский не ошибся. Великий спектакль, который даже не удосужились целиком отснять на пленку (к счастью, уцелели отдельные фрагменты и полная аудиоверсия), продолжает жить и сегодня – легендой театра и недосягаемой мечтой о повторении этого непревзойденного триумфа.

«Идиот» покорил не только отечественных зрителей. Спектакль вскоре был отправлен на гастроли в Европу. Труппа посетила Англию и Францию. В Лондоне после громкой премьеры сама королева Елизавета пригласила режиссера и актеров сперва на банкет в их честь, на котором присутствовали лишь труппа