Бег дней - Алексей Владимирович Спешнев

зритель по этой причине идет на вашу пьесу. Кстати, могу вам открыть тайну: мы ее уже ставим, декорации делает художник Натан Альтман. Приезжайте через два месяца на премьеру.

На премьеру я приехать не смог. Мне позвонил из Ленинграда Вивьен и сказал:

— Вы первый автор за всю историю нашего театра, который не приехал на первое представление своей пьесы. С отвращением сообщаю вам, что премьера прошла успешно. Акустика, акустика!

* * *

…Мы сидели за полосатым, желто-красным столиком уличного кафе в Карловых Варах. Над нашими головами трещали на ветру флаги стран — участниц международного кинофестиваля. Мой собеседник, датчанин, говорил неплохо по-русски — его бабушка, как я только что узнал, родилась в Петрограде. Он был художник, подрабатывающий временами в кино, и тоже приехал на фестиваль. Он здесь тосковал, но его усталая душа обитала в цветущем, сытом теле. Датчанин был похож на мистика и символиста Метерлинка, автора «Слепых» и «Синей птицы», который, как известно, отличался веселым нравом, носил холеные большие усы и занимался боксом.

За соседним столиком завтракали фотокорреспонденты и кинохроникеры.

— Скажу вам откровенно, — смежил припухшие веки художник, — всякий раз я испытываю ужас перед белым, пустым прямоугольником холста.

— Знаю, что вас мучает, — сказал я. — Живопись родилась в пещере, утвердилась в церкви и… умерла в салоне. Да?

Перед лицом моего собеседника мелькнул объектив портативной кинокамеры.

— Вот убийца! — воскликнул художник.

Хроникер, снимавший его, отшатнулся.

— Недавно я был в Исландии, — продолжал художник, — в городе с игрушечными разноцветными домиками — Рейкьявике. Меня пригласил в гости один местный писатель. Хороший писатель, вполне реалист. А дом у него весь завешан абстрактной живописью. Я его спрашиваю: «Неужели вам никогда не хотелось повесить портрет женщины, пейзаж, корову, собаку?» — «Не хотелось, — отвечает он. — Видеть постоянно на полотне одно и то же лицо или дерево?! С тем же самым выражением и освещением? Нет. Абстракцию я каждый день воспринимаю по-разному. И у меня с ней всегда новый диалог». И тут я понял окончательно, что живопись умерла. — Некоторое время художник молча прихлебывал кофе. Затем сказал: — Не думайте, что я против исканий. Но ведь абстрактный экспрессионизм — это… это все позади… Ну, он обогатил бытовой орнамент, дизайнеров, но… если с картиной разговаривает лишь один человек, а кино и телевидение смотрят десятки миллионов… кому я нужен?

— Насколько я понимаю, теперь вы нужны кино, — сказал я. — Через пятнадцать минут начнется фильм… с вашими декорациями.

Мы расплатились с официантом и пошли к отелю «Москва», где показывали конкурсные картины.

— Да, да, — накинул на плечи свитер художник, — утвердилась в церкви и умерла в салоне.

Через год, на выставке восьмидесятилетнего Мартироса Сарьяна в Третьяковке, я неожиданно увидел в толпе моего карловарского собеседника. Он сбрил усы и потерял сходство с Морисом Метерлинком. Художник тоже не сразу узнал меня, и мы оба, вероятно, недоумевали, должны ли раскланяться. На некоторое время я потерял датчанина из виду и молча, один смотрел на полотна Сарьяна. Передо мною синели небеса Армении, желтые кварталы ее городов, охра осенних холмов, розовое цветение весны и лица, лица, лица, бесчисленные лица, в которых жило это цветение. Почти немыслимо определить словами палитру, краски Сарьяна.

— Это свет солнца на холсте, — сказал позади меня художник, мой карловарский собеседник. — Здравствуйте. Если я не ошибаюсь…

— Не ошибаетесь. — Мы пожали друг другу руки.

— Прошу вас, посмотрите на эти полотна, — сказал художник, — я записал названия… «Армения», «Ереванские цветы», «Плоды каменистых склонов горы Арагац»… Вот они! Я слышал, картины выставлены на премию… имени Ленина?.. А теперь взгляните сюда… Портрет… В руке человека книга, а позади… нет, не позади, а всюду оранжевые поля, сине-серые горы… Человек, труд и природа… — Художник взял меня под руку и возбужденно прошептал: — А сколько людей на выставке!

Я скептически заметил:

— Простите, но живопись умерла. Это мы с вами твердо решили в Карловых Варах. Кино ее убило.

— Но Сарьян жив! Жив! Да, да, вы вправе иронизировать. Я, например, не понимаю, в чем тайна.

— Может быть, все зависит от целей культуры? — спросил я.

Он остановился в толпе. Его толкали. Было душно. Он вытер лицо платком.

И я решил его доконать:

— Если художник — в широком смысле слова — не новатор, ему не быть классиком. Классик — бывший новатор. Но совсем не только и не обязательно в области формы. Пушкин и Маяковский не шли по следам сложившейся до них классической традиции. Да и Толстой тоже. Если художник не национален, не выражает опыт своего народа, и прежде всего духовный опыт, он никогда, я думаю, не будет принадлежать миру.

И тут я заметил, что датчанин меня не слушает.

Он повторял:

— Солнце на холсте!.. Солнце…

* * *

…Высокая элегантная дама с низким голосом и решительными манерами выступает в сенате Соединенных Штатов. Она обвиняет американских законодателей в том, что они не любят искусство и своих детей, и требует, чтобы сенаторы раскошелились и отпустили средства на окончание постройки детского театра в городе Олбани, штат Нью-Йорк. Разумеется, речь дамы украшена шутками, и все же почему сенаторы покорно выслушивают ее и, миролюбиво посмеиваясь, соглашаются с гостьей из Москвы? Да, да, соглашаются, что необходимо изыскать средства и достроить театр для американской детворы. Не думаю, что их подвигает на это забота о художественном воспитании собственных наследников, скорее власть легенды. Они же понимают, что перед ними выступает женщина почти легендарная. Сенаторы предлагают ей турне с лекциями по Соединенным Штатам, обещают много долларов. Дама-легенда отказывается, мило острит: «Знаете, дома много забот, я воздержусь. И потом… доллар все время колеблется, а рубль устойчив». Сенаторы понимают шутки, даже не лишенные яда, и аплодируют дерзкой даме.

Кто же она?

О себе она написала так:

«Жизнь моя началась еще при царе. «Боже, царя храни» пела в хоре музыкальной школы, когда мне было шесть лет. В шестнадцать руководила Детским театром Московского Совета».

Свое имя «Наташа» она вытянула, так сказать, в семейной лотерее. Были варианты — Ирина и Тамара. Родители подсунули ей три бумажки.

Свое имя Наталия Сац вытянула в бумажке, свою жизнь сделала сама. Правда, отец и мать подарили ей замечательные впечатления детства. В доме родителей маленькая Наташа узнала Константина Сергеевича Станиславского, Сергея Рахманинова, Качалова, революционера Николая Баумана, скрывавшегося в доме Сацев.

Илья Александрович Сац пишет музыку к многим спектаклям Художественного театра, в том числе к «Синей птице» Метерлинка, и синяя птица творческой мечты садится на плечо девочки Наташи, чтобы сопровождать ее всю жизнь.

Наташа растет в артистической коммуне Художественного