Экскоммуникация. Три эссе о медиа и медиации - Александр Р. Гэллоуэй

— с маоистами, и т. д. И начинают с большим трепетом относиться к этим заклятым друзьям, чем к кому-либо другому. Но истинных еретиков это никак не волнует. Потому что они проповедуют «массам, и на самом теоретическом из языков», как это делали и ФУРЬЕ, и Ситуационистский интернационал (c. 46). Ересь — это примитивная теория, она не выходит за рамки повседневности. Высокая теория всегда институциональна; она выходит за пределы повседневности благодаря рекламе и связям с общественностью.

Как и ВАНЕЙГЕМ, ЛАРЮЭЛЬ помнит убитых — но помнит их как живых: «То, с каким презрением относятся победители к интеллектуальным способностями еретиков и других меньшинств, просто непостижимо в своей наивности» (c. 47). Отдельные страницы отдельных «канонических» текстов невозможно интерпретировать иначе, как безликие вероники{22}. «Убитые во имя ереси не покоятся в памяти и не похоронены в истории. Убийство человека обнаруживает разрыв между Миром и Человеком-в-себе, пытаясь заполнить этот разрыв собой». (c. 20). Еретики отстаивают повседневную жизнь, которая напоминает Солнце у ЕПИФАНИЯ; это жизнь, проживаемая напрямую в Реальном, без необходимости в порталах ксенокоммуникации. Для истинного еретика, как и для истинного марксиста, не существует никакой общей экономики, что венчает и наш мир, и мир иной.

ЛАРЮЭЛЬ продолжает двигаться в направлении критики МАРКСА — но движется дальше и глубже. Дело не в том, что якобы равный капиталистический обмен маскирует неравный. Дело в том, что он маскирует отсутствие обмена, некоммуникацию. Необходимо освободить марксизм не только от ГЕГЕЛЯ — но также от любой философии. Для ЛАРЮЭЛЯ философия всегда подразумевает, что Реальное сообщаемо, а сообщение — реально.

ЛАРЮЭЛЬ слишком буквально понимает у МАРКСА приоритет инфраструктуры над надстройкой. Реальное — оно же Единое, инфраструктурное — воздействует на надстройку, которая больше напоминает артефакт. При этом нет никакого способа повернуть портал вспять. Не происходит никакого обмена жертвами, будь то реальными или воображаемыми. С точки зрения надстройки она якобы обладает относительной автономией, может коммуницировать с инфраструктуры и с инфраструктурой. Но с точки зрения самой инфраструктуры — то есть с позиции ларюэлевского (не)марксизма — никакой двусторонней коммуникации на самом деле не происходит. Инфраструктура — это детерминанта в последней инстанции, говорит ЛАРЮЭЛЬ, «высвободив» таким образом выражение АЛЬТЮССЕРА (то есть скопировав его и поправив). Правда, у АЛЬТЮССЕРА последняя инстанция никогда не наступает — и потому в рамках марксистской мысли появляется множество «надстроечных» порталов[276]. У ЛАРЮЭЛЯ последняя инстанция наступает всегда, и только в одностороннем порядке.

Капитализм — это заразная болезнь, и передает ее зараза коммуникации. Капитализм связывает в коммуникации всё и со всем. Он унифицирует союз «и» в форме (предположительно) равного обмена. Это зацементированная, но, возможно, не до конца затвердевшая философия, бесконечное разделение мира на разные меновые стоимости, равноценные и конкурирующие друг с другом. Капитализм — это воплощение философской практики.

В противовес меновой стоимости ЛАРЮЭЛЬ обращается к стоимости потребительской, к ее имманентности и несоизмеримости. Рабочая сила создает множество потребительских стоимостей, внутри инфраструктуры и вместе с ней. При этом коммуникация осуществляется только в одну сторону. Никакого возврата нет. Рабочая сила превращает тотальность во что-то еще, что представляет себя отдельным всегда и уже. Это «что-то еще» создает тотальность из диалектики, из разницы между собой и своим «другим». Однако всё это — непоследовательные части Единого, оно же — Реальное, инфраструктура, «Данность-без-дарения». Что бы это ни было и как бы ни называлось, оно не подлежит обмену — ни в рамках капитализма, ни в рамках философии.

МАРКС критикует капиталистическую идеологию XIX века — ЛАРЮЭЛЬ же обращается к философии, к ее самым древним и самым современным из течений. Такое занудство нам на руку: здесь важно отделить фурий от капитализма, от ныне распространенного убеждения, что сеть — это рой кротких коммуникантов, рой суетливых рабочих пчел, довольных своей судьбой. С помощью их распределенных протоколов принятия решений якобы можно общаться с другими мирами через многочисленные порталы. Это ручной рой, о котором фантазирует капитал, чтобы иметь возможность заменить им спектакль. Такой рой предположительно может примирить капитал с его «другим» — будь то природа, или Бог, или что-нибудь еще. Всё хорошо, что в сети; всё, что в сети, — хорошо.

В жанре J-horror проглядываются намеки на то, как капитализм пытается капитализировать и сдерживать еще более дикую разновидность фурий. Индустрия культуры превращается в индустрию стервятничества: она зорко высматривает новые трупы христианства и философии, она торгует порталами вразнос. Только сегодня и только сейчас! Ксенокоммуникация по минимальной цене, ксенокоммуникация в рассрочку! Но тот извилистый путь, который мы проделали, — от ЕПИФАНИЯ до ЛАРЮЭЛЯ — говорит сам за себя: никаких сделок. Реальное в своей имманентности доступно каждому, всегда и уже. В конечном счете, все эти ереси и марксизмы — это фрагменты Единого, которого стало Двое. Двое свидетельствуют о Едином в одностороннем порядке, не притворяясь, что ведут с ним переговоры.

Конечно, нам только предстоит узнать, не может ли ЛАРЮЭЛЬ просто восстановить храм буржуазной философии; возможно, это не менее почетная судьба, чем попытка ФУРЬЕ и ВАНЕЙГЕМА избежать ее. Нам только предстоит узнать, возможна ли связь между еретической мыслью — утверждением, что медиа мертвы, что нет никакой ксенокоммуникации, — и отдельными практиками повседневности, которые (дикие мальчики мне свидетели) инстинктивно проповедуют то же самое. Нам только предстоит узнать, вошла ли в нашу жизнь эпоха фурий, а вместе с ней — несметные порталы в несметные другие миры. Ведь они никогда не работают так, как показали в рекламе.

Александра Гришина, Антон Гуменский

Вместо послесловия: разговор по умолчанию

АЛЕКСАНДРА ГРИШИНА

Помню, что писать послесловие, а не предисловие предложили вы — и мне сразу понравилась эта идея. Мне кажется, Экскоммуникация — это такой непростой читательский опыт, после которого сначала хочется отдышаться, осмыслить пройденный путь, а затем обсудить, что же это было.

Я также думала о том, что экскоммуникация — это и есть послесловие. Эта книга — буквально о том, что наступает после «сло́ва, которое оканчивает все слова́». Мы и не могли бы написать предисловие к ней. Предисловие к книге — это утверждение коммуникационного императива, который наши авторы осмысляют и против которого протестуют; это слово, которое звучит еще до того, как что-то сказано. Поэтому предисловия к этой книге нет. А послесловие мы с вами сейчас записываем не для формальности, а из прочувствованной необходимости, — и идейно оно в это книгу, думаю, хорошо вписывается.

АНТОН ГУМЕНСКИЙ

Верно. Наши авторы протестуют не