Воспоминания провинциального адвоката - Лев Филиппович Волькенштейн

В это время в военном суде производилось дело об искусственном увечье воинских чинов, и установлено, что проделывал эти дела фельдшер Эйхенгольц, умерший до производства предварительного следствия. Чем окончилось дело в военном суде, не знаю. Ясно было, что Мариам Эйхенгольц узнала от мужа своего «секрет» и перенесла свою деятельность на хищения в страховых обществах. Вслед за Эйхенгольц были задержаны Англиченков, Штарк, Болдырев и Медведев, которые не признали себя виновными, несмотря на убийственные улики. Все они надеялись на заключение экспертов и на показания врачей и профессоров, их лечивших.

Наша экспертиза установила, что впрыскивание какой-либо раздражающей жидкости (керосин, спирт, одеколон и прочее) в суставы рук или ног вызывает бурный воспалительный процесс с искривлением ступни ноги или всей руки. Затем, после массажа и теплых ванн искривление проходит бесследно. Из Киева следователь получил рентгеновские снимки (у нас в Ростове рентгеновского аппарата еще не было) поранений уклонившихся от службы солдат. Ясно видно было, что перелома костей или вывиха нет, а ступня ног вывернута в ту сторону, которой, по словам подсудимых, получено поранение. Были сделаны снимки с конечностей выздоровевших солдат, и никаких следов бывшего поранения не оказалось.

Англиченков и Штарк отказались от лечения в тюремной больнице и от поездки в Харьков для исследования рентгеновскими лучами. Эйхенгольц заявила, что все улики подстроил Склауни, что он подбросил ей пузырек и шприц в вагоне, в котором она случайно встретила Склауни. Ехала она по своему делу. Склауни-Волков бывал у нее, что-то выпытывал, но она не уговорилась с ним о производстве увечья. С Штарком она имела торговую сделку о покупке леса и получила векселя в обеспечение комиссионного вознаграждения. По какому поводу у нее записаны адреса Болдырева и Медведева, не помнит, а показание Склауни вымышлено, так как он заинтересован страховыми обществами, которым нужно создать дела, чтобы не платить увечным. Штарк также повторил историю о покупке им леса (приторговывал, осматривал), для чего познакомился с комиссионершей Эйхенгольц. Англиченков поддерживал свое первое показание, что упал в люк, не знает, кто мог снять крышку люка, довольно тяжелую, и положить ее в сторону. Эйхенгольц он не знает, застраховался в большую сумму, так как полицейская служба полна опасностей. Не хотел подвергнуться лечению и рентгенизации, так как страховые общества всё и вся подкупают. Болдырев и Медведев показали, что получили увечье, с Эйхенгольц не знакомы, общество уплатило им застрахованную сумму, а затем долго лечились и выздоровели, хотя врачи дали заключение, что болезнь неизлечима.

Эйхенгольц защищали по назначению Севастьянов и Черняк. Болдырев и Медведев имели по одному защитнику, Штарк и Англиченков по два. Защищали: Зеелер, Золотарев, Городисский, Чалхушьян и Чубаров. Не помню, кто еще защищал. Я был поверенным гражданских истцов. Свидетелей было несколько десятков. Подсудимые вызвали со своей стороны эксперта, доктора Мееровича из Екатеринодара. Суд вызвал профессора судебной медицины, я вызвал хирурга из Харькова. Заседание Таганрогского окружного суда происходило в Ростове, в зале городской думы. Председательствовал Касаткин, крайне малоопытный, нервный, суетливый. Масса публики мешала ходу судебного следствия. Не было должной тишины, покоя, и помещение не было приспособлено для заседания суда, да еще по столь громкому делу. Присяжные — местные купцы и другие обыватели. Старшим был директор купеческого банка Вейсбрем.

Нескладно и беспорядочно потянулось судебное заседание. Опросили подсудимых, привели к присяге свидетелей и экспертов, на что ушел день. Затем выяснилось, что из Таганрога не доставили пакет с некоторыми документами. Перерыв заседания — и еще день прошел. Восемь защитников, обвинение и я допрашивали свидетелей с особой страстностью, которую внесли подсудимые Англиченков и Штарк. На четвертый день пред обеденным перерывом Эйхенгольц просила разрешить ей сделать заявление и дословно сказала следующее:

— Я совсем измученная, несчастная, больная, сижу в тюрьме скоро девять месяцев. Мне все это надоело, и я хочу сказать всю правду.

Все насторожились.

— Я сознаюсь, что я виновата. Мой покойный муж знал больше, чем доктор. Он хорошо лечил людей и выдумал эти уколы, которые даже знаменитые профессора не могли разгадать. Мой муж освобождал от воинской повинности до призыва, а часто уже состоящих на службе. Мой муж был болен чахоткой. Пред смертью он мне открыл свой секрет, научил, как делать, но не советовал больше заниматься военными и призывными, потому что начальство уже обратило внимание, так как муж, зная о приближении смерти, не остерегался, а хотел больше заработать, чтобы обеспечить меня и наших детей. Он мне посоветовал заняться страховыми обществами. Муж умер, я осталась с двумя детьми. Денег было мало, и я решила попользоваться «от моей тайны». Мой муж освободил от службы одного армянина, который не знал, что муж умер, приехал ко мне с Медведевым, который был застрахован в 25 000 рублей. Я ему сделала укол, врачи признали, что Медведев останется калекой навсегда, а общество выдало деньги. Я получила пять тысяч рублей. Вы видите, что Медведев здоров. Потом ко мне приехал Болдырев, а затем Штарк. К Англиченкову я приехала, потому что он не мог ко мне приехать, и хорошо придумал, как упасть, чтобы пострадала рука и нога. Векселя мне дал Штарк, от Англиченкова имею расписку. Судите меня как хотите, но я больше не могу мучиться здесь.

Это неожиданное заявление ошеломило всех участвовавших в процессе. Надо было видеть лица подсудимых и защитников. Штарк, бледный, почему-то улыбался. Англиченков весь как-то опустился, вся его фигура изображала скорбь. Пропало все: честь, служба, впереди арестантские отделения — гибель. Тупо, точно ничего не видя, смотрели Болдырев и Медведев. Защитники сошли со своих мест: суетился маленький, нервный Чубаров, растерянно оглядывался Зеелер, Чалхушьян обессилел и глубоко сел в кресло, откинув голову назад и закрыв глаза. Красивый Золотарев приник, стоя, к делу и что-то искал, перебирая бумаги. Защитники Эйхенгольц были, видимо, приятно удивлены и улыбались. Товарищ прокурора Муженко что-то быстро писал. А у меня, вероятно, было такое выражение лица: дескать, ничего нового, и без ее сознания все было ясно. Касаткин, расслабленным голосом:

— Ввиду важности сделанного Эйхенгольц заявления и необходимости в связи с ним направить дальнейший ход заседания, объявляю перерыв до завтра десяти часов утра.

Гул, шум отодвигаемых стульев, топот ног, публика в азарте, присяжные удаляются, посматривая на Эйхенгольц. Эксперт Меерович почесывал затылок.

Касаткин:

— Господин окружной пристав, пригласите сюда старшего конвойного.

Касаткин поручает старшему отделить Эйхенгольц от других подсудимых или, если возможно, отвезти ее отдельно. Разошлись.

На другой день в десять утра