Nature Morte. Строй произведения и литература Н. Гоголя - Валерий Александрович Подорога

удивительная мгновенность говорит о том, что демоническое внетелесно, ибо человеческое такой быстротой появления/ исчезновения просто не обладает. Но это непрерывность закрыта от человеческого взгляда. Внезапное оказывается раскрытием закрытого, но так, что само это раскрытие пугает, раскрытие демонического вызывает жуть. Область существования демонического определяется мгновением внезапного. Например, чудо – совсем другая категория времени, нежели внезапность. Более того, эффект внезапности влечет за собой недозволенное, неподготовленное, неправомерное, кощунственное соединение двух времен, они теряют устойчивость в качестве автономных и перестают отдельно существовать. Демоническое отрицает время календарное, профанное и время священное, смешивает их, «взрывает». Внезапность, если ее рассматривать топологически, это по-граничность. Определение Кантом комического, как «внезапного превращения в ничто напряженного ожидания», отчасти согласуется с кьеркегоровским толкованием демонического. Пограничность оказывается единственным обжитым местом демонического. Внезапность – это неожиданное появление/исчезновение демонического в некотором промежутке времени, которым мы не владеем, т. е. которое не принадлежит нам как человеческим существам. Не забудем, что комическое – одно из важных свойств демонического. Простой опыт: если отвернуться от предмета на какое-то время, то, естественно, память сохранит его месторасположение, а также и убеждение в том, что вы этот предмет контролируете, хотя в данный момент не видите… Но когда вы вновь бросите взгляд на него и он вдруг окажется не там, где должен быть, то вы, естественно, будете удивлены, даже шокированы. Не передвинулся ли предмет по своему произволу? На самом же деле могло ничего и не измениться, а изменились условия восприятия. Часто мы реагируем испугом, – вздрагиваем, дергаемся, резко отстраняемся, – не успев даже воспринять изменение. Не на этом ли принципе внезапности построена вся магия элементарных фокусов и обманок? Ведь техника обмана, как известно, состоит в манипуляции вниманием жертвы.

При разработке плана постановки гоголевского «Ревизора» (1926) В. Э. Мейерхольд использует поведенческую антропограмму, которую он усматривает в психомоторном образе слова-понятия шасть. Появляться и исчезать, буквально, чуть ли не прыгать, находясь между полюсами отсутствия/присутствия. «Шасть», по мысли Мейерхольда, объединяет в себе две модальности существования гоголевского мира: быстроту и недвижность. Шасть, и ты там, шасть, и ты здесь, – ничего, что бы могло быть промежуточным и подготовительным движением. Появляться и исчезать – и внезапно. Внезапность – постоянная смена этих «шасть». Быстрота – не столько в самом движении, сколько в резкой смене одного неподвижного, в себе покоящегося мгновения на другое такое же. «Шасть» как внезапность перехода; позволяет быть там, где тебя нет, и не быть там, где ты есть. Исчезать, появляясь… В ходе постановки составляется специальный план для «шасть»: «“Шасть” – символично. Пауза – мост к появлению жандарма. Надо, чтобы она запечатлелась у зрителей; “Шасть” – драматургически текст ломается. «Шасть” – все рассыпались в разные стороны, исчезли. “Шасть” – и убирается декорация. Этим “шасть” мы сделаем мост к появлению жандарма. Это не дойдет сразу до публики, но ожидание дойдет, забродит. “Шасть” – все дрогнет, станет ждать – как бы впервые почувствует жандарма. Все разбежались. Никого на сцене нет. Пауза…»[260]. Итак, «шасть» поддерживает ускоренный темп постановки, и благодаря этому зритель должен «почувствовать», чуть ли не своей кожей, частоту переходов от переполненности одной сцены (персонажами и реквизитами) к пустоте другой, ее незаполненности. Иначе говоря, от присутствия чрезмерного, когда персонажи появляясь, набивают собой сцену, словно «сельдь бочку», к атмосфере их внезапного появления/исчезновения. В постановку вводится общая ритмическая основа, – то, что можно было назвать «шасть-временем».

Правда, действия черта и чертовщины следует различать. Черт действует индивидуально и избирательно, его дело – гримасничать, вертеться, пускать пыль в глаза, исчезать и появляться, но так, чтобы не быть обнаруженным, быть на виду, но за чужой спиной. Чертовщина – это массовое и наиболее загадочное проявление демонического, что-то близкое к галлюцинациям, видениям, глубокому обману чувств, массовому психозу. Ни одно без другого: черту нужна чертовщина, а той – черт. И, наконец, еще одно из важных проявлений демонического, да и всякой чертовщины – это скука. Отсутствие дела или нежелание делать что-либо, трудиться, пассивное принятие повторений того же самого, и, самое главное, утрата интереса к жизни, некое почти автоматическое проживание ее. Мережковский довольно убедительно переключает план всемирной скуки в план пустого времени, переходу к «пустому и пустякам», и далее к пошлости: «…чорт ноуменальная середина сущего, отрицание всех глубин и вершин – вечная плоскость, вечная пошлость». И далее он пишет:

«Гоголь первый увидел невидимое и самое страшное, вечное зло не в трагедии, а в отсутствии всего трагического, не в силе, а в бессилии, не в безумных крайностях, а в слишком благоразумной середине, не в остроте и глубине, а в тупости и плоскости, пошлости всех человеческих чувств и мыслей, не в самом великом, а в самом малом. Гоголь сделал для нравственных измерений то же, что Лейбниц для математики, – открыл как бы дифференциальное исчисление, бесконечно-великое значение бесконечно малых величин добра и зла. Первый, он понял, что чорт и есть самое малое, которое лишь вследствие нашей собственной малости, кажется великим – самое слабое, которое, лишь вследствие нашей собственной слабости, кажется сильным»[261].

Опознавая в пошлости важнейшие черты демонического, Мережковский упускает из виду наши (и гоголевские) невольные подражания и соучастия в повседневной, «вялотекущей» чертовщине, которой еще никому не удалось избежать. Недостаток суждений Мережковского вызван не столько «партийной пристрастностью» идеолога символизма, но отсутствием чувства осмотрительности, я бы сказал даже, беспечностью… Если черт появляется, жди беды, и тот, кто с ним враждует, и тем более хочет выставить дураком, может оказаться комичной жертвой собственных иллюзий «борьбы с чертом»[262]. Не оказался ли Гоголь такой жертвой, хотя ему казалось, что он знает к «разобраться» с чертом и чертовщиной? Вот, какие советы он давал друзьям: «… ваше волненье есть просто дело чорта. Вы эту скотину бейте по морде и не смущайтесь ничем. Он, точно мелкий чиновник, забравшийся в город будто бы на следствие, пыль запустит всем, распечет, раскричится. Стоит только немножко струсить и податься назад – тут-то он и пойдет храбриться. А как только наступишь на него – он и хвост подожмет. Его тактика известна: увидевши, что нельзя склонить на какое-нибудь скверное дело, он убежит бегом и потом подъедет с другой стороны, в другом виде, нельзя ли как-нибудь привести в уныние; шепчет: “Смотрика, у тебя много мерзостей, не пробуждайся!” – когда незачем и пробуждаться, потому что не спишь, а просто не видишь только его одного. Словом, пугать, надувать, приводить в уныние – это его дело»[263]. Черт – да, что это такое? Черт – может быть, это символ множественного, «легиона чертей», имя для «тьмочисленного количества ведьм, чертей»[264], подвижная масса