Воскресение и Жизнь - Ивон Ду Амарал Перейра

Когда она прибыла сюда, привезённая силой, словно при похищении, двумя верными людьми графини, она пыталась покончить с собой, так как испытывает ужас перед будущим, которое её ожидает. У неё были невообразимые нервные срывы, как батюшка сам мог видеть, и если бы не вся забота, которую мы ей оказали, не знаю, что бы с ней сейчас было."

Добрая женщина рассказывала драму Ольги, заливаясь слезами. Вяземский не проронил ни слова. Однако, поняв, что Маша закончила своё печальное повествование, он спросил, и его голос был ещё более серьёзным, чем обычно:

"Знаете ли вы, находятся ли у неё документы о признании и титулы на состояние, оставленные отцом?"

"Да, они у неё, барин. Не знаю, как ей удалось защитить их от алчности враждебных родственников, но точно то, что они находятся у неё. По её указанию я достала их из подкладки юбки, которую она носила, когда прибыла сюда, где они были спрятаны."

Князь получил их из услужливых рук няни, медленно изучил их, а затем, аккуратно сложив и возвращая их Марии Александровне, заметил сдержанным тоном:

"Да, они в порядке. Если вы цените эту девушку и желаете ей добра, не говорите никому, что они у неё, и помогите ей сохранить эти документы с максимальной осторожностью. Пока будет лучше, если она останется здесь в изгнании, пока о ней не забудут… позже с их помощью она сможет потребовать права, которые ей полагаются как дочери и наследнице верного слуги нашей Императрицы. В таких случаях, когда нет опекуна, назначенного отцом, Царице надлежит назначить его или взять эту обязанность на себя, поскольку граф был другом правительства и лицом её доверия. Позже мы увидим, что можно будет попытаться сделать для её блага."

V

Ольга быстро пошла на поправку. Медико-психиатрическое лечение Вяземского, который не жалел усилий для исправления ее нервных расстройств, материнская забота старой няни, окружавшей ее вниманием, уважение и солидарность жителей деревни и обитателей скита, которые приходили с визитами и любезностями, одаривая ее всевозможными способами, отдых и чистый деревенский воздух — все способствовало ее выздоровлению. К приходу весны она полностью восстановилась, а румянец на щеках и постоянная улыбка на губах указывали на то, что пережитое горе если и не было полностью изжито, то по крайней мере значительно смягчилось благодаря сильному желанию жить и быть счастливой.

Ольга Надя Андреевна была красавицей, и ее физическое совершенство было настолько впечатляющим, что покоряло сердца с первого взгляда. Приветливая и любезная, она также умела естественным образом очаровывать, проявляя себя открытой и жизнерадостной в общении с окружающими. Для приятной беседы она не выбирала собеседников: князья или лакеи, мужики или попы — все заслуживали ее внимания и уважения, ведь она умела смеяться и веселиться со всеми, не пренебрегая низшими сословиями. Однако делала она это не из христианского братолюбия к ближнему, как Вяземский, а следуя своему исключительно открытому характеру, унаследованному от цыганской крови, текущей в ее жилах наряду с аристократической кровью и утонченным воспитанием, которое она получила. Теперь, чувствуя себя свободной, не скованной старыми общественными предрассудками, можно было сказать, что эхо характера ее татарских предков отражалось в ее поступках: она скакала галопом со своим молочным братом Михаилом Николаевичем, устраивала охоту с деревенскими детьми втайне от Вяземского, запретившего охоту на своих землях и землях скита, купалась в ручьях, как цыганки, проводила целые дни в прогулках по лесам и полям, загорая на солнце, наблюдая за работой мужиков и рабочих.

По воскресеньям она организовывала праздничные собрания во дворе скита и устраивала художественные представления для его обитателей и крестьян, которые приходили посмотреть на нее, очарованные ее пленительной грацией; пела татарские и восточные песни на известных ей диалектах, аккомпанируя себе на любых доступных ностальгических инструментах; танцевала цыганские танцы, то страстные и чувственные, то шумные и нежные, как ласка ветерка, всегда искрящаяся грацией, красотой и обаянием.

Сергей Соколов, будучи, как всякая высокая натура, утонченным артистом, стал аккомпанировать этим песням на флейте или лютне, что придавало празднествам возвышенность, а в продолжение этих радостных дней, когда все были счастливы, стал также присоединяться к ней в танцах, поскольку, несмотря на то что был философом и мистиком, оставался русским восточного склада; а какой русский, восточный или нет, даже сегодня пренебрег бы своими родными песнями и танцами родного края?

Через два месяца эти художественные номера приобрели характерный для региона облик, и двор наполнялся музыкантами и танцорами, которые, распевая или танцуя, позволяли себе удовольствие подражать прекрасной графине и тому любящему батюшке, который преисполнялся радостью, созерцая счастье своих подопечных в проявлении невинных радостей. Деревня, таким образом, обрела особый уклад жизни, поскольку ее жители, все более счастливые и уверенные благодаря доброте Князя и жизнерадостности графини, объединялись в желании трудиться для прогресса и блага общества, и не допускали поводов для несчастий, потому что удовольствием одного для всех и всех для ближнего было служить, братствовать и продолжать творить добро каждый день, как учил тот, кого они так любили и уважали, то есть Вяземский.

"Тем временем в сердце этого князя-философа произошла большая перемена всего за несколько месяцев. Ежедневное общение с молодой подопечной, которую обитатели скита и крестьяне прозвали "прекрасной Ольгой", сильно повлияло на чувствительность его большого сердца, предрасположенного к глубочайшим проявлениям привязанности. И однажды ночью, когда он не мог уснуть, ему пришлось признаться самому себе, что он любит Ольгу Надю Андреевну всей нежностью своего сердца и всеми силами своей души — чувством отчасти отеческим, видя её одинокой и несчастной сиротой, отчасти страстным и чарующим, переполнявшим его сердце.

Находясь в своей скромной келье, точно такой же, как и все остальные, он встретил рассвет, когда уверенность в этом чувстве озарила глубины его существа. Последовавшее смятение, борьба разума с сердцем, было столь сильным, что он разрыдался и, упав на колени на голые доски кельи, произнёс молитву, идущую из самого сердца, которая разнеслась в бесконечность тревожными, но чистыми и святыми вибрациями:

"Помилуй раба твоего, Господи! Знаю, что пришёл в этот мир не для удовлетворения человеческой любви, а лишь для того, чтобы распределять Твою помощь страждущим душам вокруг меня! Однако я люблю женщину! Изыми, Господи, из моего сердца эту привязанность, что меня терзает! Преврати её в братскую заботу, в отеческое сострадание! Но если желаешь испытать своего бедного раба, позволь мне так возвысить эту любовь, чтобы она явилась миру образцом Твоего закона для тех, кто о ней узнает!…"

С того дня его видели озабоченным и