Стихи и эссе - Ингер Кристенсен

class="v">на север в край зимы обетованной.

Я видела Геометрид, края

их чёрных контуров как серп небесный,

на крыльях мира тающих, горя.

И видела – не то, не крик: спеши,

мой мозг, смешать мир этот внешний, пресный

со сладкой ложью, с призраком души.

X

Со сладкой ложью, с призраком души,

пушистый изумруд и мех нефрита,

нам гусеница Радужниц внуши,

что ива ты, хоть шёрсткой не покрыта.

Я видела, как жрали образ свой,

и, в форме куколки, уж без движенья,

подвешенные, группами, с листвой

суть подменили – став «изображенье».

Коль скоро образный её язык

от воровства сохранней, отчего же

не быть и мне умнее в этот миг,

назвав, чтоб страх унять, унять волненье,

душою – бабочку, сравнив, о боже,

с покойниками в мареве виденья.

XI

С покойниками в мареве виденья,

Пяденицей Зелёной Угловатой,

как облак бело-розовый кипенья,

пыльцы, что светом соткана из ваты,

вот бабушка, в саду, верней, в объятьях:

желтофиоль, и гипсофила, и левкой, —

и дед, учивший, как всех называть их,

сей пёстрый рой пред тем, как всем – в Покой,

в долину бабочек идут со мною,

где всё есть, что на этой есть странице,

где соловья Смерть слушает, больной и

бессмысленный полёт рулад и горок,

без сострадания к тому, что длится.

В ответ же слышим мы всё тот же морок.

XII

В ответ же слышим мы всё тот же морок,

внутрь обратясь, взгляд сам себя нашёл,

но сердце знает – не ничто я, дорог

его ответ, да лёгкий в нём укол.

В Пяденице я отражаюсь Зимней

в ноябрьский вечер в молодых дубках,

что в лунный свет в безмолвном славном гимне

во тьме ночной свет солнца льют во мрак.

Я отражаюсь в куколке, откуда

безжалостно все выйдут в страшный час

в чертогах – в зёрнах зреющего – студа,

и то, что вижу, голый взгляд в тиши,

потерянный, не просто Смерти глаз,

он на тебя глядит – замри и не дыши! —

XIII

Смерть на меня глядит – замри и не дыши! —

стремясь себя во мне узреть, землянку

наивную, со взглядом внутрь души,

на то, что жизнь зовётся, на беглянку.

Вот почему люблю играть в Белянку

и в слово, с явленным, с явленьем в сплаве,

в Жемчужницу, чтоб дать одну полянку

всем формам жизни во вселенной в Славе.

Когда же Смерть придёт, спрошу и это:

теперь я Краеглазка, и надеюсь,

для Вечного я создавалась Лета?

И слышу, ты – ничто, даже не шорох.

Но Перламутровкой гляжу и рдеюсь,

мои глаза – с раскрытых пёстрых створок.

XIV

Что на тебя глядит с раскрытых створок, —

пыльца лишь, тонкое ничто, чего не жаль,

что создано ничем, в ответ на ворох

листвы, оформленной как «звёзды… даль…».

Взметается, как светы в ветре лета,

пылает в перламутре, лёд с огнём,

и всё, что есть в своём «исчезни», это

собой останется, своим путём,

Червонцем, Радужницей льют вдали

ту радугу для бабочек земли,

что лишь оптический обман на деле,

кусты крапивы крылышки надели.

Я вижу, вверх взмывают с прежней силой

летуньи лета – пух планеты милой.

XV

Летуньи лета – пух планеты милой

в долине Брайчина в полдневный зной

из мрачных недр подземных взмыли с силой

в кустарник горный – в аромат земной.

Павлиний Глаз, и Адмирал, и Голубянка,

и Траурница – на тебе, лети!

как бы из рукава нам жизнь достал обманкой

вселенский шут, чтоб ей – не быть в небытии.

Кто он, чьим волшебством свиданье, бденье —

со сладкой ложью, с призраком души,

с покойниками в мареве виденья?

В ответ же глухо слышим мы всё тот же морок:

смерть на тебя глядит – замри и не дыши! —

её глаза – с раскрытых пёстрых створок.

Эссе

Часть лабиринта

(Del af labyrinten, 1982)

I

Портновский дом

Свобода, равенство и братство на даче

Куда поедете летом отдыхать? – И в ответ мы называем одно или несколько источающих тепло названий из числа «настоящих» летних курортов Средиземноморья, – но тогда – между 1939-м и 49-м – мы могли ожидать или «не едем никуда», или, может быть, «двинемся на дачу». Первое означало, что мы остаёмся в Вайле и не увидим ничего, кроме обыкновенной городской улицы, второе же, – что, когда отец возьмёт отпуск, нам предстоял короткий переезд на южную сторону фьорда, в местечко неподалёку от Мункебьерга, где у профсоюза портных была своя дача.

Именно здесь – в родном городе и в «Портновском доме» – слово «лето» обрело для меня свой смысл и пропиталось теми впечатлениями, которых потом хватило, и, наверное, даже с избытком, чтобы наполнить собой и все мои прочие летние воспоминания, лето как болото и буйная растительность; тем не менее тогда я была склонна воспринимать всё это скорее как недостаток впечатлений, – а особенно если каким-то летом «двинемся на дачу» отменялось.

Мы говорили «двинемся на дачу», а не просто «поедем на дачу», скорее всего, потому, что дача находилась очень высоко, – на самом деле, на совершенно фантастической высоте, и навьюченный велосипед приходилось толкать вверх по тропе, – но за