Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг

— Чистая вера и чистая наука не находятся в противоречии между собою, и не все то, что подносится нам под именем науки, есть действительная наука, как не все, что носит имя веры, есть истинная вера.

— Значит, путь этот скользкий, опасный? Скажите, пожалуйста, вы бы подвергли этой опасности своего сына, если бы таковой у вас был?

— У меня есть сын, единственный сын, и я не задумался подвергнуть его этой опасности, предпочитая ее вернейшему несчастью — невежеству. Я дал ему возможность изучать еврейскую и общие науки, а как он поладит с ними — это его дело.

В это время из смежной комнаты вышел молодой человек, изящно одетый, бритый, с непокрытой головою, в золотых очках, с соломенною шляпою в руке, простился с Шерешевским и ушел из дому.

— Вот это мой сын, Илья, — сказал Шерешевский. — Он уже в десятом классе. Через несколько месяцев он получит аттестат на звание раввина.

— Этот? Ваш сын? — изумился Янкель.

— А что?

— Да на нем нет «целей Элогим» («образа Божия»).

— По образу Божию созданы все люди, — сказал Шерешевский. — Вас, верно, шокирует его костюм?

— Костюм я ему охотно прощаю, но ведь он бреет бороду! И он-то будет раввином в Израиле? И это — плод вашего училища? И это терпится вами? А ведь запрещение бритья бороды не какая-нибудь выдумка какого-либо раввина! Это ведь ясный, недвусмысленный закон Моисея!!!

— Видите ли, у нас директор — христианин, и он, руководствуясь общим законом о среднеучебных заведениях, требует и от учеников раввинского училища бритья бороды, как это требуется от гимназистов. Эго, конечно, нехорошо, очень нехорошо; но что делать, когда таково строгое предписание начальства!

— Что делать? — крикнул Янкель, вскочив со своего места. — Вы хорошо знаете, как следует поступать в таких случаях — подвергнуться хотя бы смертной казни, а не преступить (

Затем, распростившись с Шерешевским и поблагодарив его за откровенность, Янкель, не видавшись в Пильне более ни с кем, разочарованный в своих лучших надеждах, вернулся домой, усердно взялся за пополнение своих знаний в раввинской письменности и, спустя несколько лет, был избран в раввины в городе Верхнеднепровске. Эту должность он с достоинством исполнял в течение нескольких десятков лет, до конца своей жизни. Судьба хотела, чтобы в этот же город был назначен Хаим городским врачом, после того как он окончил курс житомирского раввинского училища, а затем — медицины в Харьковском университете.

Но если Янкель так ревниво охранял свое личное правоверие от всяких внешних покушений, он не мог этого сделать в отношении своих детей. У него не хватило силы воли, чтобы воспрепятствовать поступлению своей любимой дочери в гимназию. Увлекшись по окончании гимназического курса социализмом, она сблизилась с одним революционером, а когда последний был осужден на каторгу, обвенчалась с ним, чтобы делить его участь.

XVII. Бобруйск. Мои первые пробы пера. Крамштык. Мой отъезд в Житомир

Отец мой, лишившись должности в беловежском лесном деле, решил, наконец, вернуться в лоно семьи после восемнадцатилетней раздельной с нею жизни. Для новой деятельности копыльская арена была для него слишком незначительна, и он, ликвидировав дела в Копыле, переехал со всею семьею в свой родной город — Бобруйск.

Переселение на новое место причинило моим родителям много забот, но больше всего огорчало их мое положение; мне уже минуло девятнадцать лет, а я еще не женился. Это позор. А скрыть этого позора нельзя: на щеках и подбородке буйно и нагло выступала наружу растительность, обличая и мстя за нарушение закона природы и добрых обычаев. Приняты были экстренные меры, которые быстро и привели к желанной цели. Я вступил в брак с дочерью богатого арендатора имения, старшая сестра которой была за Гершоном, родоначальником копыльских апикойресов.

В Бобруйске царила такая же ортодоксальность, как в Копыле, но ортодоксия эта была разнообразнее, благодаря тому, что население состояло из хасидов и миснагдов, соперничавших между собою в строгости нравов. Впрочем, бобруйские миснагды уже давно сжились с местными хасидами (последние все — любавичского толка), хотя у каждого из этих двух религиозных групп были особые синагоги и особые раввины. Главным раввином миснагдов был тогда мой дядя р. Элья Гольдберг (тот самый, который в молодости в Копыле однажды в пост Иом-Кипур ушел с молитвы, чтобы ухаживать в больнице за оставленными без надзора опасными больными и варить для них пищу), а главным раввином хасидов был р. Гилель Паричский, ученик и правая рука р. Менделя Любавичского. К р. Гилелю ездили хасиды, как к настоящему цадику, хотя он был известен только под именем хойзер (повторитель), потому что поучал народ не от себя, а от имени р. Менделя, повторяя и толкуя его речи. Хотя р. Элья и р. Гилель крайне различались по своим религиозным воззрениям, они глубоко уважали друг друга и в свою очередь были одинаково уважаемы обеими общинами, хасидскою и миснагидскою, за их искреннюю набожность.

Несмотря на строгую религиозность, жизнь в Бобруйске была далеко не так мрачна, не так однообразна, как в Копыле. Бедноты и здесь было много, зато было и немало богатых людей. Благодаря местной крепости и обилию окрестных лесов в Бобруйске было много крупных лесопромышленников и подрядчиков. И те и другие жили широко, иногда не из любви к роскошной жизни, а для того, чтобы симулировать богатство. Дела этого рода часто давали крупные барыши, но также часто бывали гибельными. Подрядчики нередко брались за дела, далеко превосходившие их денежные силы; притом, если одно дело оказывалось убыточным, грозящим его разорить, подрядчик брался за второе, в надежде, что оно его вывезет; если же и это оказывалось гибельным, то — за третье, четвертое и т. д. До чего все это в конце концов доведет — об этом некогда было думать, а пока надо было, чтобы «колесо вертелось», ибо если оно остановится хотя бы на минуту, то всему положению конец. Чтобы колесо вертелось, необходим был кредит, и кредит широкий. А для этого подрядчикам нужно было пускать пыль в глаза, ослеплять богатством обстановки, бриллиантами своих жен, щедрыми пожертвованиями, дорогими выездами и т. п.

В Бобруйске в то время было около десятка маскилов, тайных и явных, с которыми я вскоре познакомился. Все они были ревностными любителями просвещения и еврейской литературы, и