Русский эксперимент - Александр Александрович Зиновьев

казалось, состояла сплошь из идеологических клише. Выступал и я против нее. Книгу провалили. Вскоре эта женщина умерла. Книга была делом ее жизни, она не перенесла такого удара.

П: Книга действительно была чушь?

Ф: Сейчас я готов признать, что книга была святая истина, хотя и наивна. И очень нужная. А тогда... Знаешь, что мне сейчас больше всего жжет совесть? В заключительном слове она сказала: «Попомните мои слова, пройдет несколько лет, и вам всем будет стыдно за то, что вы сегодня говорили. Если, конечно, вы не станете полными негодяями». Мы стали негодяями. А вот стыд не проходит.

П: Значит, еще не до конца стали. Я не работал профессионально в вашей сфере. Тем не менее я тоже не могу простить себе то, что не понял серьезности опасности, хотя вроде бы видел ее и даже писал о ней, и занял позицию «невмешательства в политику и идеологию». Сейчас я вижу, что такая позиция фактически означала сотрудничество с врагами. Я прекрасно понимаю, что у меня не было иного выхода: не мог же я сотрудничать с партийными органами и с КГБ, не мог же я защищать нашу идеологическую мразь! И все же это — не оправдание. Возможен был какой-то «третий» путь.

Ф: Какой? Борьба на два фронта? Практически это было исключено. Фронтов-то не было!

П: Ты, конечно, прав. Те, кто тогда казались враждующим фронтами, оказались заодно.

Ф: И все-таки любое самооправдание в сложившейся ситуации постыдно.

Все возрасты

Позвонила «Минин». Сказала, что дней на десять покидает Москву. Предложила встретиться на пару часов в центре города. Писатель давно так не готовился к встрече с женщиной, как на этот раз. Выбрился тщательнее обычного. Надел самое лучшее из одежды. Взял с собой валюту, намереваясь пригласить «Минина» в ресторан. Купил дорогой букет цветов.

Она, наоборот, пришла одетая самым заурядным образом. Потом он понял, что это — не из пренебрежения к нему, Писателю, а по другим, извинительным причинам. За букет поблагодарила и передала его одному из двух сопровождавших ее мужчин, телохранителей. От ресторана категорически отказалась.

М: Нас там с вами сфотографируют сразу в самых невероятных видах. И в газетах появятся грязные пасквили. Напишут, что Вы — не такой уж бедняк, каким Вы якобы прикидываетесь, что Вы пропиваете свои миллионы в самых дорогих ресторанах, что и я не такая уж святая, как ходят слухи. И провокацию устроить могут, чтобы помешать моей поездке. Так что лучше побродим в таких местах, где нас не смогут подслушивать и фотографировать. А наши ребята позаботятся, чтобы нам не помешали.

П: Не думал, что тут зашло так далеко.

М: Давайте не будем думать об этом вообще. Поговорим о каких-нибудь ничего не значащих пустяках. Как будто мне — восемнадцать. А Вам...

П: А мне за тридцать. Так что я к тому времени о пустяках говорить уже разучился. Впрочем, я этому так и не научился.

М: Да и мне похвастаться особенно нечем. Представьте себе, я родилась 22 июня 1941 года. Отец был офицер, пограничник. Погиб в первые дни войны. Как мы жили в войну, знаю со слов матери. Но хорошо помню одно — ощущение холода, голода, нищеты. У меня до сих пор память об этом не проходит. И, очевидно, не пройдет никогда.

П: Где Вы жили?

М: Попали в Свердловск. Там и осели. Мать вторично замуж не вышла, всю жизнь посвятила мне. Дождалась, когда я окончу школу, с золотой медалью. .Это был самый счастливый день в ее жизни. Вскоре она умерла.

П: Вы замужем?

М: Была. Развелась, как и другие.

П: Дети?

М: Двое. У них у самих дети. Я уже бабушка. У нас хорошие отношения. Но близости особой нет. Это уже будет постсоветское поколение. А Вы, я слышала, совсем одиноки? Как это получилось?!

П: Мечтал о чем-то необыкновенном, подлинном, чистом, возвышенном. Ударился несколько раз о прозаическую реальность. И угас.

М: Как же Вы прожили жизнь в одиночестве?!

П: Говорят, что в одиночном заключении люди живут дольше и ничем не болеют. Но у меня была изначальная страсть, и я ей отдался полностью: познание нашего советского общества, нашего русского коммунизма.

М: Его больше нет. Как же жить дальше?

П: Я делаю набросок для моей итоговой книги о русском коммунистическом эксперименте. Собираю материалы. Здесь хочу выработать концепцию последней стадии его — стадии краха, убийства, умирания. Закончу книгу — закончится и жизнь.

М: Такую книгу надо писать здесь, в России. Ее надо писать не столько умом, сколько сердцем. Когда Вы покидаете Москву?

П: Третьего октября.

М: Нельзя отложить?

П: Нет. Это связано с большими тратами, какие мне не по карману. И там надо дела кое-какие сделать.

М: Разделайтесь с делами и возвращайтесь к нам насовсем. Мы что-нибудь придумаем, чтобы Вы тут могли жить и работать. Дадим Вам помощников. Обеспечим материалами.

П: Спасибо. Я подумаю. В конце концов меня на Западе не удерживает ничто и никто.

Два часа промелькнули незаметно. Она посмотрела на часы, сказала «Пора», пообещала позвонить сразу же по возвращении и распрощалась. Домой Писателю возвращаться не хотелось. Накатила тоска. Он зашел в «долларовый» ресторан и за каких-то полчаса пропил месячную зарплату русского профессора, как это бывало много лет назад в брежневскую эпоху, которая уже стала приобретать в воображении многих черты «золотого века» русской истории.

Официант предложил Писателю «девушку». Писатель сначала отказался. Но потом сказал официанту, что он — журналист, пишет для западных газет, хотел бы побеседовать с «девушкой» такого рода, если это не так уж дорого. И через несколько минут за столом с Писателем сидела молоденькая (16 лет, как он узнал) и очень привлекательная девушка. Из разговора с ней он узнал следующее.

Никакой психологической драмы в духе Достоевского. Отец — инженер, мать — служащая в каком-то учреждении. Развелись. Дочь у бабушки, потом — детский сад. Школа. Никакого интереса к учебе. Юношеские компании. Танцы. Ранний сексуальный опыт. В 15 лет начала «подрабатывать», как и многие другие девочки. Однажды на улице к ней подошел молодой человек. Предложил работу в «одной фирме по обслуживанию иностранных туристов». На первых порах — 10 долларов в день, через пару месяцев — 15, а через полгода — 20. Сумма показалась ей астрономически огромной, «работа»