Век Людовика XIV - Уильям Джеймс Дюрант

управляет эмоциями и речью, Расин граничил с романтизмом по характеру и интенсивности выражаемых им чувств. Если у Корнеля чувства подчеркивали честь, патриотизм и благородство, то у Расина они в основном сосредоточены на любви или страсти; мы чувствуем в нем влияние романтиков д'Эрфе, госпожи де Скюдери и госпожи де Ла Файет. Из всех драматургов он больше всего восхищался Софоклом, но он напоминает нам скорее Еврипида, у которого софокловская сдержанность и достоинство выражения то и дело переходили в несдержанность пылких чувств; в Гамлете или Макбете больше сдержанности речи, чем в Андромахе или Федре. Расин откровенно заявил, что «первое правило» драмы — «радовать и трогать сердце». 30 Для этого он обращался к сердцу, брал в качестве главных героев людей, как правило, женщин, отличающихся эмоциональным накалом, и превращал свои пьесы в психологию страсти.

Он принял классический запрет на насильственные действия на сцене и поэтому ограничился выражением страсти в речи. Это наложило тяжелое бремя на стиль; драма превратилась в череду ораций, а непрерывный марш александринов — двенадцатисложных строк, рифмующихся в двустишиях, — граничит с монотонностью; в Расине и Корнеле мы лишены гибкости, естественности и неисчислимого разнообразия елизаветинского чистого стиха. Какой труд гения должен был потребоваться, чтобы силой и красотой стиля вывести эту узкую форму из утомительного однообразия! Расина и Корнеля нужно не читать, их нужно слушать, желательно ночью во дворе Инвалидов или Лувра.

Сравнивать Расина с Корнелем — старая забава французов. Госпожа де Севинье, увидев Баязета и не успев поставить «Ифигению» или «Федру», со свойственной ей живостью высказалась за Корнеля. Необдуманно, но, возможно, справедливо, она предсказала:

Расин никогда не сможет пойти дальше… Андромак. Его пьесы написаны для [мадемуазель] Шампесле. Когда он состарится и перестанет быть влюбленным, тогда и будет видно, ошибаюсь я или нет. Итак, да здравствует наш друг Корнель; и давайте простим плохие строки, которые мы встречаем у него, ради тех божественных отрывков, которые так часто переносят нас…

В целом это мнение всех людей с хорошим вкусом. 31 Но Вольтер, взявшись редактировать Корнеля, шокировал Французскую академию, отметив недостатки, грубость, риторику великого драматурга. «Признаюсь, — писал он, — что, редактируя Корнеля, я становлюсь идолопоклонником Расина». 32 Время признало эти недостатки и простило их тому, кто не имел преимущества Расина, пришедшего после Корнеля. Поднять французскую драму с ее прежнего уровня на высоту «Сида» и «Полюса» было более трудным достижением, чем достичь страстных экстазов и мелодичной красоты «Андромахи» и «Федры». Корнель и Расин — это мужская и женская темы в поэзии Великого века, мощное выражение чести и любви. Их нужно рассматривать вместе, чтобы почувствовать масштаб и силу французской классической драмы, так же как мы должны рассматривать Микеланджело и Рафаэля вместе, чтобы судить об итальянском Возрождении, или Бетховена и Моцарта, чтобы понять немецкую музыку конца восемнадцатого века.

Дэвид Хьюм, проницательный шотландец, хорошо знавший язык и литературу Франции, считал, что «в том, что касается сцены, французы превзошли даже греков, которые намного превзошли англичан». 33 Это суждение удивило бы самого Расина, который почитал Софокла как совершенство, хотя и осмелился соперничать с Еврипидом. И в этом он преуспел, что не может не вызывать похвалы. Он удержал современную драму на уровне, которого достигли только Шекспир и Корнель и которого никто, кроме Гете, больше не касался.

IV. ЛА ФОНТЕН: 1621–95

В эпоху яркой литературной вражды приятно слышать о знаменитой, полулегендарной дружбе Буало, Мольера, Расина и Лафонтена — обществе «Четырех друзей».

Жан де Лафонтен был черной овцой в группе. Как и остальные, он был выходцем из среднего класса; аристократия слишком заинтересована в искусстве жизни, чтобы уделять время жизни искусства. Родившись в Шато-Тьерри в Шампани, сын местного хозяина вод и лесов, он рос как часть окружающей природы, стал любителем полей, лесов, деревьев, ручьев и всех их обитателей; он изучил повадки и с симпатией угадывал цели, заботы и мысли сотни видов животных; все, что ему нужно было сделать, когда он писал, — это заставить этих многоногих философов говорить, и он стал еще одним Эзопом, влитым своими баснями в память миллионов.

Его родители думали, что сделают из него священника, но у него не было склонности к сверхъестественному. Он пытался заниматься юриспруденцией, но поэзия показалась ему куда более доходчивой. Он женился на богатой девушке (1647), родил ей сына, устроил развод с женой (1658), отправился в Париж, угодил Фуке и получил от этого любезного растратчика пенсию в тысячу ливров при условии ежеквартальных выплат стихами. Когда Фуке пал, Лафонтен обратился к королю с мужественным прошением о помиловании финансиста, и, следовательно, он никогда не грелся под королевским солнцем. Лишенный пенсии, Лафонтен, не имевший ни малейшего представления о том, как заработать на жизнь, был приючен и накормлен герцогиней де Буйон, с которой мы уже встречались в качестве фрондерши. Под ее крылом он опубликовал (1664) первую книгу своих «Соображений», сборник новелл в стихах, по-бокачевски рискованных, но рассказанных с такой обезоруживающей простотой, что вскоре их читала половина Франции, даже краснеющие девицы.*

Вскоре после этого Маргарита Лотарингская, вдовствующая герцогиня Орлеанская, поселила его в Люксембургском дворце в качестве джентльмена в ожидании. Там он написал еще Contes, а затем отправил в типографию первые шесть книг своих сказочных басен (1668). Он выдавал их за пересказ Эзопа или Федра; некоторые из них так и были; некоторые были взяты из легендарного Бидпая Индии, некоторые — из французских басен; но большинство из них были созданы заново в бурлящем потоке мыслей и стихов Лафонтена. Самая первая из них была невольным резюме его беспечной, певучей жизни:

Сигала, напевая Кузнечик, спев В течение всего года он был очень обескуражен. Все лето он провел без средств к существованию.