Халатная жизнь - Зоя Борисовна Богуславская

Мы позвали Леонида, они спросили его (я не помню, хорошо ли знал тогда английский Леня, по-моему, чуть-чуть; а может, задали вопрос по-русски с переводчиком): кто для него самый героический и вообще символ этого времени для его поколения и для него самого? Леня спросил: «А кто для ваших детей?» И они сразу сказали: «У нас сейчас главный герой этого момента – это ваш Солженицын, он сейчас переехал в Вермонт, в Америку». Солженицын, по существу, был выслан из тюрьмы.

Я могу добавить, что это, конечно, тоже картинка, которая обошла весь мир: расстегнутая внутри под курткой или под пиджаком рубашка на Солженицыне, потому что в тюрьме всегда первым делом снимали галстук, чтобы человек не мог повеситься – поэтому такая необычность Солженицына с раскрытым воротом. Его Бёлль встречал тогда в Германии, и это было сенсацией во всем интеллигентном, образованном мире. Достаточно сказать, что мы с Андреем возвращались в этот момент, по-моему, из Франции. Подходим к сувенирному киоску, и женщина говорит (не по-русски, естественно):

– А вы что, из России?

– Да.

И она нам показывает журнал (немецкий «Spiegel», наверное) и говорит:

– Хотите, подарю?

В этом журнале уже была картинка вылезающего в Мюнхене Солженицына, которого встречал Бёлль, их рукопожатие, объятья. Запечатлен был момент высылки Солженицына, который даже не знал, как потом говорил сам Александр Исаевич: «Я думал, что везут на пересылку в другую тюрьму». И он был очень потрясен, что оказался в Германии, выйдя из самолета и увидев, что его встречает Бёлль.

В общем, неслучайно, что семейство Кеннеди сказало, что их дети и они в восторге от Солженицына, это для них самый мужественный, героический человек этого времени. К моему изумлению (и к их тоже), Леня сказал: «Че Гевара». И они, и мы были в шоке. В эти годы наша молодежь рядилась в одни идеологические наряды, а американская – в другие. Самое потрясающее в этом, о чем тут же сказал Эдвард, глядя на Леню: «Как интересно: Америка выбирает россиянина как самого мужественного, героического человека времени, а сын писателя и великого поэта Вознесенского (отчима – не важно) называет Че Гевару кумиром, – американского, который в эти годы уже был легендой».

Второй сенсацией стало, что Джоан, выпив, оставила сумку. Они и так задержались, все уже торопили их, внизу у лифта стояла охрана. Андрей очень любил рассказывать, как они поднимались к нам на наш 8-й этаж Котельнической. Охрана не имела права оставить их ни на одну минуту. Представляете: почти президента Америки после убитых двух братьев – третьего брата сильно охраняли. И когда они сели, оказалось, что в лифте нет места для охраны – их было двое и их переводчик. Охранник бежал побелевший с такой быстротою восемь этажей, что не успел лифт доехать до 8-го этажа, как он, запыхавшийся, с красными пятнами, задыхающийся, уже был на площадке, чтобы не покинуть эту чету ни на одну минуту.

И вот они, получив напоминание, что они задерживаются, что у них самолет – они должны были улетать после визита к нам в Тбилиси, на родину тогдашнего министра иностранных дел (по-моему, он уже был во главе республики) Шеварднадзе. Они спешили, и, когда уехали, с беспрерывным напоминанием-понуканием наших служб, то выяснилось, что Джоан забыла свою сумку.

Я ее приоткрыла, а там – помимо косметики и документов – чековые книжки и много наличной валюты. Мама моя! Что делать? Я схватилась за голову руками, говорю: «Андрюша, надо звонить в американское посольство!» Звоню, говорю сотруднику посольства, что сумочку надо передать лично Джоан, из рук в руки. Он отвечает: «Это невозможно». Я понимала, что если отдам охранным службам, то за сохранность сумки нельзя ручаться, а за эту сумку мы отвечаем, поскольку она у нас была оставлена.

Я стала пробовать рассказать эту историю культурному атташе, говорю: «Вот они летят в Тбилиси, а она оставила сумку, здесь очень большие суммы денег и все кредитки. Я хотела бы немедленно эту сумку вернуть». Все дело кончилось тем, что мы именно с этим атташе (звали его, по-моему, Бенсон) договорились встретиться в Пассаже на Петровке, чтобы я всё из рук в руки отдала ему, а не каким-нибудь охранникам, боясь за то, что какие-нибудь утечки произойдут из-за сумки или будут какие-нибудь провокации.

Это было действительно похоже на плохой шпионский детектив, когда я тайно встречаюсь в Пассаже, передаю эту сумку и говорю ему: «Проверьте всё в этой сумке при нас, потому что мы отвечаем за сохранность ее содержимого». Он взял эту сумку, и мы узнали, что тот, кто сопровождал в аэропорт Кеннеди, успел передать сумку его жене. Мы были потрясены, но я никогда ничего не боялась, у меня было такое доверие к людям, что меня не тронут, что я говорю правду, что я хочу, чтобы было лучше. Такой фантастический финал.

Потом сенатор Эдвард Кеннеди скажет: «Андрей Вознесенский – величайший поэт нашего столетия». А через несколько десяти- летий (!), в 2010 году, Андрей напишет и напечатает «фотоциклетную» поэму «До свидания, Тедди Кеннеди!».

«Время изменилось, стало более визуальным, – говорит он в предисловии. – Поэзия синтезируется с фотографией, предстает запечатленным чудным мгновеньем. Становится заменителем бессмертия, о котором столько пишут.

Документальная поэма, поэма сюрреализма, подает нам руку, напившись из реки по имени Факт. Конечно, фотоцикличность подразумевает еще и личность поэта.

Я был счастлив посетить в свое время дом Тедди. Сенатор Эдвард (Тедди) Кеннеди прислал сборник моих стихов в издательство Double Day. Моя поэма – это мои думы и размышления о нем. Любовь к нему продиктовала эти строки».

Февраль 2017 года

Отношения с иностранцами и теми, кто уехал по разным причинам за границу, – это отдельная тема, и часть ее – тема «Вознесенский – Бродский». Почему у Вознесенского с Бродским складывались именно такие отношения? В том, что произошло между позже приехавшим в Америку Андреем и как поступил с ним Бродский, начало лежит немного раньше. Некая, конечно, укорененная ненависть, внутренняя вражда, которая была у Бродского к тем, кто попадал в Америку не в результате тяжкого наказания, ареста и высылки, то есть к успешным советским, скажем так, звездам, писателям, которые туда приезжали, не порывая с советской властью, существовала. Они внутренне ему казались враждебны. Самая страшная история, которая произошла, была у Бродского с Аксеновым.

Итак. У Аксенова есть даже в какой-то повести эпизод, как они, когда он приезжал в Америку, вдвоем, а Бродский был очень близок с ним, совершили путешествие. В этом эссе или рассказе он Бродского называл