Страшный мир (1909–1916) - Александр Александрович Блок

— игра, как игра у детей:

И в собрании каждом людей

Эти тайные сыщики есть.

Ты и сам иногда не поймешь,

Отчего так бывает порой,

Что собою ты к людям придешь,

А уйдешь от людей — не собой.

Есть дурной и хороший есть глаз,

Только лучше б ничей не следил:

Слишком много есть в каждом из нас

Неизвестных, играющих сил…

О, тоска! Через тысячу лет

Мы не сможем измерить души:

Мы услышим полет всех планет,

Громовые раскаты в тиши…

А пока — в неизвестном живем

И не ведаем сил мы своих,

И, как дети, играя с огнем,

Обжигаем себя и других…

18 декабря 1913

«Как растет тревога к ночи!..»

Как растет тревога к ночи!

Тихо, холодно, темно.

Совесть мучит, жизнь хлопочет.

На луну взглянуть нет мочи

Сквозь морозное окно.

Что-то в мире происходит.

Утром страшно мне раскрыть

Лист газетный. Кто-то хочет

Появиться, кто-то бродит.

Иль — раздумал, может быть?

Гость бессонный, пол скрипучий?

Ах, не всё ли мне равно!

Вновь сдружусь с кабацкой скрипкой,

Монотонной и певучей!

Вновь я буду пить вино!

Всё равно не хватит силы

Дотащиться до конца

С трезвой, лживою улыбкой,

За которой — страх могилы,

Беспокойство мертвеца.

30 декабря 1913

«Ну, что же? Устало заломлены слабые руки…»

Ну, что же? Устало заломлены слабые руки,

И вечность сама загляделась в погасшие очи,

И муки утихли. А если б и были высокие муки, —

Что нужды? — Я вижу печальное шествие ночи.

Ведь солнце, положенный круг обойдя, закатилось.

Открой мои книги: там сказано всё, что свершится.

Да, был я пророком, пока это сердце молилось, —

Молилось и пело тебя, но ведь ты — не царица.

Царем я не буду: ты власти мечты не делила.

Рабом я не стану: ты власти земли не хотела.

Вот новая ноша: пока не откроет могила

Сырые объятья, — тащиться без важного дела…

Но я — человек. И, паденье свое признавая,

Тревогу свою не смирю я: она всё сильнее.

То ревность по дому, тревогою сердце снедая,

Твердит неотступно: Что делаешь, делай скорее.

21 февраля 1914

Жизнь моего приятеля

1. «Весь день — как день: трудов исполнен малых…»

Весь день — как день: трудов исполнен малых

И мелочных забот.

Их вереница мимо глаз усталых

Ненужно проплывет.

Волнуешься, — а в глубине покорный:

Не выгорит — и пусть.

На дне твоей души, безрадостной и черной,

Безверие и грусть.

И к вечеру отхлынет вереница

Твоих дневных забот.

Когда ж морозный мрак засмотрится столица

И полночь пропоет, —

И рад бы ты уснуть, но — страшная минута!

Средь всяких прочих дум —

Бессмысленность всех дел, безрадостность уюта

Придут тебе на ум.

И тихая тоска сожмет так нежно горло:

Ни охнуть, ни вздохнуть,

Как будто ночь на всё проклятие простерла,

Сам дьявол сел на грудь!

Ты вскочишь и бежишь на улицы глухие,

Но некому помочь:

Куда ни повернись — глядит в глаза пустые

И провожает — ночь.

Там ветер над тобой на сквозняках простонет

До бледного утра;

Городовой, чтоб не заснуть, отгонит

Бродягу от костра…

И, наконец, придет желанная усталость,

И станет всё равно…

Что'? Совесть? Правда? Жизнь? Какая это малость!

Ну, разве не смешно?

11 февраля 1914

2. «Поглядите, вот бессильный…»

Поглядите, вот бессильный,

Не умевший жизнь спасти,

И она, как дух могильный,

Тяжко дремлет взаперти.

В голубом морозном своде

Так приплюснут диск больной,

Заплевавший всё в природе

Нестерпимой желтизной.

Уходи и ты. Довольно

Ты терпел, несчастный друг,

От его тоски невольной,

От его невольных мук.

То, что было, миновалось,

Ваш удел на все похож:

Сердце к правде порывалось,

Но его сломила ложь.

30 декабря 1913

3. «Поглядите, вот бессильный…»

Поглядите, вот бессильный:

Остудился юный пыл,

И конец очарованьям

Постепенно наступил.

Был в чаду, не чуя чада,

Утешался мукой ада,

Перечислил все слова,

Но — болела голова…

Долго, жалобно болела,

Тело тихо холодело,

Пробудился: тридцать лет.

Хвать-похвать, — а сердца нет.

Сердце — крашеный мертвец.

И, когда настал конец,

Он нашел весьма банальной

Смерть души своей печальной.

30 декабря 1913

4. «Когда невзначай в воскресенье…»

Когда невзначай в воскресенье

Он душу свою потерял,

В сыскное не шел отделенье,

Свидетелей он не искал.

А было их, впрочем, не мало:

Дворовый щенок голосил,

В воротах старуха стояла,

И дворник на чай попросил.

Когда же он медленно вышел,

Подняв воротник, из ворот,

Таращил сочувственно с крыши

Глазищи обмызганный кот.

Ты думаешь, тоже свидетель?

Так он и ответит тебе!

В такой же гульбе

Его добродетель!

30 декабря 1912

5. «Пристал ко мне нищий дурак…»

Пристал