Ловушка для прототипов. Вокруг Архиерея - Екатерина Романовна Домбровская-Кожухова

1898 или самого начала 1899 года появилась фотография, которую он случайно увидел в фотоателье в Ялте, и тут же приобрёл её, потому что она произвела на него неотразимое впечатление. Отец Сергий Щукин вспоминал:

На этой карточке епископ Михаил (Грибановский) был снят вместе со старушкой матерью, верно, какой-нибудь сельской матушкой, вдовой дьякона или дьячка, приехавшей к сыну-архиерею из тамбовской глуши. Лицо епископа Михаила (в то время ему было всего 40 лет: съемку делали в Ялте в 1896 году — (за 2 года до его кончины) — очень умное, одухотворенное, изможденное и с печальным, страдальческим выражением. Он приник головой к старушке, ее лицо было тоже чрезвычайно своей тяжкой скорбью… Впечатление от карточки было сильное, глядя на них — мать и сына, — чувствуешь, как тяжело бывает человеческое горе, и хочется плакать.

Так запечатлелась эта фотография в памяти отца Сергия, духовника Чехова, так отразился и в «Архиерее» отзвук этого пронзительного прощания матери с умирающим сыном, хотя в ином смысловом контексте, в ином преломлении и в иных тонах и музыкальных ладах…

Жизнь вечна, души бессмертны, но предвечное расставание любящих, последнее прощание одинокой престарелой матери с умирающим во цвете лет сыном, — можно ли найти сюжет пронзительнее? О чём думал Антон Павлович, случайно увидевший эту удивительную фотографию, запечатлевшую невыразимое, и услышавший про обстоятельства кончины епископа Михаила? В ту пору ведь и самому Чехову было 39 лет, — совсем на чуть-чуть он был моложе владыки, и так же, как покойный епископ, Чехов был уже безнадёжно болен и отчётливо понимал всю безнадёжность своей болезни… Возможно, и он, глядя на этот снимок, думал о своей горячо и благоговейно любимой матери, которой суждено было надолго пережить его. Пронзительные, страдальческие мысли, крест, изнутри разрывающий человеческое сердце, неизбывная и всегда наглухо упрятанная на дно души боль, — та самая великая скорбь, которая неотступна (в том или ином измерении) от некоторых, достойных преображения личностей, боль, которой только и преображаются, освобождаясь от оков земной тяги, и воскрешаются души…

«Вот — люди…», — только-то и смог беззвучно промолвить Тимофей.

От смиренных взоров матери и приговорённого к смерти сына, имевших недомыслимо прямое отношение к сокровенной душевной жизни самого Чехова, — к её истинным переживаниям, к работе его глубоко мужественной и свободной — «не о себе», но много выше и шире берущей, мысли, — было не оторваться. Из этих-то глубин страдальной думы о человеке — главной думы Чехова и рождалась дивная музыка будущего «Архиерея».

…В ту осень Чехов действительно бывал порой уже настолько слаб, что не мог одолеть подъема в гору, а то и с постели встать. В ноябре у него снова шла горлом кровь, и ему пришлось просить доктора Альтшуллера (приехав в Крым, Чехов временно жил у него на квартире):

Милостивый государь! Не окажете ли любезность посетить меня. Я лежу в постели. Захватите с собой, молодой товарищ, стетоскопчик и ларингоскопчик.

И Суворина в конце ноября 1898 года предупреждал:

«У меня пять дней было кровохарканье <…> Но это между нами, не говорите никому. <…> Моя кровь пугает других больше, чем меня, — и потому я стараюсь кровохаркать тайно от своих». И ещё: «Все-таки скучно по Москве. Хочется с кем-нибудь поговорить о литературе, о том о сём, а говорить здесь можно только о литераторах, но не о литературе».

Каково слово?! Скальпелеподобное акцентирование смыслов! Не с кем Чехову было говорит о творчестве, о служении Слову и слову. Но Бог послал встречу с человеком прекрасным и редким — со священником — отцом Сергием Щукиным, вероятнее всего, в самом конце октября — начале ноября 1898 года (сорокоуст по епископу Михаилу был только что завершён). Датировка не столь трудна: при первой встрече Антон Павлович обратил внимание на летнее пальто Щукина и посоветовал начать лечение (а Щукин приехал в Крым лечить болезнь лёгких) с приобретения тёплой одежды. «Шёл, кажется, ноябрь, — вспоминал отец Сергий, — на дворе стоял холод, а пальто было летнее. Чехов удивился. — Слушайте, — сказал он, — так лечиться нельзя, вам надо тёплое пальто».

Отец Сергий в подробностях вспоминал и о том, как Чехов приобрёл этот портрет епископа со старушкой матерью…

Как-то, еще когда жил на даче Иловайской, А. П-ч вернулся из города очень оживленный. Случайно он увидал у фотографа карточку таврического епископа Михаила. Карточка произвела на него впечатление, он купил ее и теперь дома опять рассматривал и показывал ее. Епископ этот (Михаил Грибановский) незадолго до того умер. Это был один из умнейших архиереев наших, с большим характером. Считается он в духовной среде как бы основателем нового, так называемого ученого монашества. Помнится, в речах при его погребении это было высказано всенародно. Во всяком случае, преосвященный Михаил имел большое влияние на многих, и, по слухам, почитатели пророчили его в патриархи русской церкви. Перед тем как приехать в Крым, он жил в Афинах, был там настоятелем нашей посольской церкви. Лично А. П-ч его не знал. Преосвященный Михаил был еще не старый, но жестоко страдавший от чахотки человек (…) Мысль об архиерее, очевидно, стала занимать А. П-ча. — Вот, — сказал он как-то, — прекрасная тема для рассказа.

Что в данном случае для Чехова значило слово «тема» — слово, не случайно употреблённое через сорок пять лет — вслед за батюшкой — и в письме Марии Павловны?

Из записанных далее отцом Сергием слов Антона Павловича следовало, что смысл, который придавал писатель понятию «тема», был ближе к его же определению «фабулы» — то есть к тому, что обозначает лишь внешнюю канву событий. Владыка Михаил служил в посольской церкви… Вот и епископ Пётр у Чехова тоже там служил… Достаточно ли этих фактов (прощание с матерью и служение заграницей), чтобы наглухо присоединить к рассказу и к образу его героя не только факты, но уже и духовную личность епископа Михаила? Неужели Чехов мог мыслить столь однолинейно, приземлённо и рассудочно, как то пытаются ему приписать некоторые литературоведы и критики? Неужели сам он не был в состоянии уловить разности душ и судеб? И вновь ведь ход рассуждений возвращает нас к вопросу о тайне творчества, а с ним и о тайне души человеческой, поскольку поиски ответов погружают нас во всё более закрытые от внешнего мира — миры духовной жизни человека, где царит только Око Божие и куда проникают лишь души, живущие Духом и к тому же сродные ещё и от Бога дарованным талантом творчества. Сможет ли человек,