Дневник. 1964-1972 - Александр Константинович Гладков

27 фев. <…> Жена Слонимского перечитала «Встречи с П.» и хвалит их в самых высоких выражениях. Он тоже хочет перечитать.

А я, подумав, как то не очень верю уже в то, что «Москва» будет это печатать. <…>

Мне осталось здесь жить 6 дней. Ни разу еще не жил в Комарове так долго.

28 марта февраля 1968 [так!][77] ХХХ[78] целый день была Эмма и время прошло хорошо. Я повел ее к Слонимским и М. Л. дал такой великолепный, яркий, умный сеанс рассказов о Горьком, что она была в восторге, да <и> я услышал много нового.

Замечательно воссоздана им атмосфера горьковского дома, и на Кронверкском[,] и на Малой Никитской[,] и в Горках, вечно торчавший там Ягод[а], коньячные разливы, Крючков, какие то искусствоведы в штатском. Их нельзя было миновать, проходя к Горькому и они задерживали, заставляли пить, все с шуточками. Роковая женщина Тимоша, в которую были влюблены и Ал. Толстой[,][79] и Ягода[,] и Микоян[,][80] и другие, не говоря уже о Максиме и самом старике. Обольстительная красавица Цеце — жена Крючкова (растреляна после него), авантюристка, непонятное, таинственное создание[81]. И если Горький появлялся вдруг, к нему подбегали и ласково говорили: — Что Вы, А. М. — зачем вы вышли? Вам нельзя, простудитесь… Или еще что то в этом роде. Почти никто не проходил через этот коньячный кордон, но однажды Пришвин прорвался, тряся бородой и Г. сказал ему не то шутя, не то проговорившись: — Я под арестом… <…> М. Будберг была переводчицей Г. Уэллса, когда он приезжал[,] и тут то они познакомились. «Сексопильная женщина». Андреева и Горький. [У] него женский характер, идешь к нему и не знаешь, в каком настроении его найдешь: он измен[ч]ив, разнообразен, капризен. Она — мужской характер. Крючков много пил коньяка без которого не мог жить, но почти не пьянел. — Да, А. М. убили, создав вокруг атмосферу изоляции, фактически взяв его под арест… Отвратительные разложившиеся врачи. Доктор Левин с его похабными остротами <…>. <…> История Г[орького] и Прокофьева. Как Г. плакал, узнав, что того перестали издавать после крит. замечаний Г.[82] Он не понимал что критика стала другой [что он] сам «начальство», не понимал [з]ачем в литературе [начальство][83].

1 марта. Слонимский перечитал «Встречи с П.» <…> — Блестящая работа! У вас настоящий, живой Пастернак. Все видно. Превосходный анализ неудачи романа. Точно написано время и люди на его фоне… Его жена прибавляет: — Видно, что вы драматург. Вы не рассуждаете, а показываете… <…>

Вчера знакомство с В. Н. Орловым[84]. Проводив Эмму, вижу в холле внизу курящих Слонимского и Орлова. Подхожу и Орлов сам просит нас познакомить, назвав меня по имени отчеству. Сидим еще с полчаса. Забавные анекдоты о Лавреневе и рассказы о Гумилеве[85]. Лев Никулин[86] пишет роман о Чека и ему дали для ознакомления «дело Гумилева». <…>

Почти у всех недружелюбие к И. Г. Эренбургу[87]. И трудно с этим спорить. Да — Иосиф Флавий он в чем-то. Недаром он так не любит Фейхтвангера[88].

2 марта [беседы с Орловым, Е. Добиным[89]]

Если бы у меня не было о чем писать, то я приезжал бы в Дом творчества и просто болтал бы с интересными людьми и записывал их рассказы.

10 марта. Ничего не записывал несколько дней, после отъезда из Комарова. Теплые, весенние дни.

Третьего дня ночью — горькое и трудное объяснение с Э. Примирились, в конце концов, но м. б. лучше было не жить здесь после переезда?

Умер Лев Никулин. Его неуважали: у него была непочтенная старость. К нему липли самые скверные подозрения. Я с ним был полузнаком.

Впервые ночую на квартире на улице 3-го интернационала на привезенной раскладушке, один.

13 марта. <…> [рядом с вырезкой из газеты о выезде Светланы Аллилуевой[90] в Индию для захоронения останков своего мужа]

По всему, что о ней известно, — это экзальтированная, неуравновешенная особа с явными элементами половой психопатии. Тяжелая наследственность, трудная изломанная жизнь. <…>

14 марта. Утром беру билет на поезд в Москву. Все эти дни ночевал на улице 3-го интернационала один.

Наконец, перевозим вещи и я ночью уезжаю. <…>

15 марта Утром у Левы. <…> Приходит Юра Трифонов[91] <…>. Юра посерьезнел, вырос, не то поширел, не то потолстел. Говорим о его работе над «Отблеском костра», рассказами, и как всегда, о загадке Сталина. <…>

От Светланы Аллилуевой можно ждать любого финика. Она попросила ряд стран об оказании «политического убежища» <…>

Солженицын закончил 2-ю часть «Ракового корпуса». Твардовский отказался от него в резкой форме, сказав: — «Очень уж вы памятливый, ничего не можете простить советской власти»… У них снова разрыв. <…>

18 марта. <…> Читаю 2-ю часть «Ракового корпуса». Неровно и плоховато там, где про любовь, но к концу лучше. Солженицын — автор одной мысли и там, где он идет вдоль нее, — он силен и убедителен, но помимо этого — часто беспомощен.

Книга Гинзбург-Аксеновой вышла в Италии[92]. Огромный успех. Но она трусит и бегает в ЦК с оправданиями. По крайней мере так говорят.

Под вечер звоню Эмме в театр. Она весела и говорит, что ей живется в новой квартире хорошо.

20 марта <…> Вечером еду к Надежде Яковлевне. Застаю ее в плохом настроении. Она пишет воспоминания об Ахматовой, очень волнуясь и нервничая и говорит, что «старуха забрала ее когтями и когда она кончит, то утащит за собой»… У нее неважно с сердцем и она плохо выглядит. Приезжает Шаламов и долго сидим втроем. Разные разговоры. Она дает нам читать куски из новой рукописи, которая умна и интересна, и говорим о ней. По ее сведениям Светлана Алл[илуев]а некоторое время назад крестилась. Какие-то данные об ее дружбе с Синявским[93].

У Н. Я. телефон, но без номера: ей нельзя звонить, а она может.

Завожу Шаламова на такси на Беговую и возвращаюсь к Леве уже поздно.

21 марта 1967 г. <…> Захожу к Н. П. Смирнову[94] отнес его книги и взял Осоргина[95]. <…> В Венгрии перевели и напечатали мою статью о Платонове.

Уезжаю, оставив у Левы свою старую Эрику (для Загорянки) и массу книг, привезенных из Ленинграда и купленных тут.

Наверно, придется приехать дней через 10 снова.

22 марта. Приезжаю около шести, еду на такси