Иван Тургенев. Жизнь и любовь - Полина Ребенина

понижается с каждым днем – и жажда золота томит всех и каждого – вот Вам Франция! Если я живу здесь, то вовсе не для нее и не для Парижа – а в силу обстоятельств, не зависящих от моей воли. Но весна придет – и я полечу на Родину – где еще жизнь молода и богата надеждами. О, с какой радостью увижу я наши полустепные места! А в мае я буду у Вас в Абрамцеве, непременно».

* * *

Физические страдания в виде периодических нестерпимых болей внизу живота становились все чаще и сильнее. Он приписывал свои страдания почечнокаменной болезни, которую, по-видимому, унаследовал от отца, да еще влиянию гнилого парижского климата. Доктора рекомендовали смену климата, а также прижигания и питье минеральных вод, это были модные методы лечения в те времена.

Но что же это за особенные, от писателя не зависящие обстоятельства, которые не позволяли ему, несмотря на сильное желание, вернуться в Россию? Это было трудно понять его соотечественникам, и поэтому в России стали распространяться слухи, будто Виардо овдовела и Тургенев занял место ее мужа. На что Тургенев отвечал в письме Л.Н. Толстому: «Кстати, что за нелепые слухи распространяются у вас! Муж ее здоров как нельзя лучше, и я столь же далек от свадьбы – сколь, напр., – Вы. Но я люблю ее больше, чем когда-либо, и больше, чем кого-нибудь на свете. Это верно» (3 января 1957 года). Напрашивается вывод о полной закабаленности Тургенева: любимая женщина неверна и принадлежит другому (или другим), я не могу обладать ею в силу мучительной болезни, «но я люблю ее больше, чем когда-либо».

Полина, в свою очередь, дорожила Тургеневым в силу тысячи разных причин. Он, по ее мнению, был обаятелен, безупречно одет, постоянен; он прекрасный собеседник, у него верный музыкальный слух, его знаки внимания тактичны. Ей льстило то, что этот большой писатель был настолько покорен ею, что не мог долго находиться вдали от нее. Теперь, когда их отношения ограничивались нежностью, она еще лучше понимала цену его привязанности.

О каких-то важных причинах, удерживающих его, несмотря ни на что, в Париже, он пишет Дружинину: «Вы, вероятно, спросите меня: если мне так скверно в Париже, зачем я остаюсь здесь? На это есть причины очень важные – но я думаю отсюда непременно через 2 месяца выехать. Куда? – не знаю – может быть, в Лондон. Здешний климат мне решительно вреден… Вы не можете себе представить, какое иногда во мне поднимается нетерпеливое желанье быть с Вами, в Петербурге…! Клянусь, что с будущей зимы – все зимы своей жизни я провожу в Петербурге! Баста!» (13 декабря 1856 года).

А ларчик просто открывался: после счастливого совместного пребывания в Куртавнеле мадам Виардо была снова в интересном положении, и Тургенев вполне мог быть отцом ее будущего ребенка. Хотя с той же вероятностью им мог быть художник Шеффер. Почему-то никто из биографов не считает отцом будущего ребенка законного мужа Луи Виардо! Тургенев терзался и страдал, но любил ее «больше, чем когда-либо». Но мало ли женщин Тургенев оставлял в таком же положении раньше? Спокойно покинул он и беременную Полинькой Авдотью, и беременную Иваном Феоктисту! Конечно, это были простые женщины, но ведь они обе носили под сердцем его детей! С другой стороны, мало ли прекрасных женщин оставлял Тургенев, за которым даже закрепилась репутация ловеласа? И Татьяну Бакунину, и Ольгу Тургеневу, и Марию Толстую. Нет, лишь одно обстоятельство могло быть решающим: столкнулся он на этот раз с женщиной блестящей, талантливой, умной и обаятельной, воля которой пересилила его собственную волю, и рядом с ней он был не властен делать то, что ему хотелось! Он превратился в послушного, но несчастного и мятущегося раба этой умеющей повелевать женщины.

Даже его болезнь, эту мучительную невралгию пузыря, некоторые его друзья считали надуманной и зависящей от богатого воображения писателя. Но Тургенев отвечал: «Отчего Вы хандрите? – спросите Вы. На это один ответ: болезнь, проклятая болезнь… в которую Вы не верите, но которая, к сожаленью, слишком действительна, потому что лишает меня всякой бодрости, всякой охоты жить, – это я говорю без преувеличения. Жду не дождусь конца моего пребывания в Париже, климат которого мне решительно зловреден. Эта же болезнь причиною тому, что я ничего не сделал и не сделаю – где тут работать – или, говоря выспренним слогом, «творить» – когда каждое утро приходит в мысли гётевский стих из «Фауста»: «Nur mit Entsetzen wach> ich Morgens auf» (только с ужасом я просыпаюсь по утрам (нем.). – П.Р.). Впрочем, довольно об этом; раненый зверь забивается в чащу леса, чтобы его не видели; больной человек должен лежать и не надоедать жалобами» (Анненкову, 28 января 1857 года).

Настроение Тургенева в эту зиму настолько отвратительное, что он приходит даже к отрицанию своего творчества и, как Гоголь, уничтожает все свои последние работы. В этом он признается В.П. Боткину 17 февраля 1857 года: «Милый Боткин, без преувеличения могу сказать, что десять раз принимался писать тебе – но ни разу более полустраницы написать не мог; авось на этот раз буду счастливее. О себе тебе говорить не стану: обанкротился человек – и полно; толковать нечего. Я постоянно чувствую себя сором, который забыли вымести – вот тебе моя Stimmung… Третьего дня я не сжег (потому что боялся впасть в подражание Гоголю), но изорвал и бросил в watercloset все мои начинания, планы и т. д. Всё это вздор. Таланта с особенной физиономией и целостностью – у меня нет, были поэтические струнки – да они прозвучали и отзвучали, – повторяться не хочется – в отставку!.. Я удаляюсь; как писателя с тенденциями заменит меня г. Щедрин (публике теперь нужны вещи пряные и грубые) – а поэтические и полные натуры, вроде Толстого, докончат и представят ясно и полно то, на что я только намекал… Ты, вероятно, подумаешь, что это всё преувеличение – и ты мне не поверишь. Ты увидишь, я надеюсь, что я никогда не говорил серьезнее и искреннее».

Тургенев переживает тяжелый душевный кризис, ему уже 38 лет, мечты о нормальной семье становятся все сильнее, но с Полиной Виардо они лишь близкие друзья, и он понимает, что его жизнь утекает между пальцами. П. Анненкову в апреле 1857 года: «О себе много говорить нечего: я переживаю – или, может быть, доживаю нравственный и физический кризис, из которого выйду либо разбитый вдребезги, либо… обновленный! Нет, куда нам до обновленья – а подпертый, вот как