Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

Замечание офицера было до такой степени верно, он так тонко подметил оттенки нашего обращения, что я ничего даже не ответила ему. – «Вот примите мой совет, – продолжал он, – верьте, что я говорю справедливо. Вы живете только умом; а между тем вы живете с людьми – полюбите их». – «Но я и так люблю людей; я отношусь и стараюсь относиться к ним вообще хорошо», – ответила я. – «Это вы делаете опять-таки рассудочно: вы дошли до этого умом, а надо дойти сердцем; так, чтобы вы действительно любили людей, думали о них больше… Еще я тогда же заметил, что вы скупы». – «Это каким же образом?» – засмеялась я. – «Помните, на пароходе ваш слуга подал счет, и я заметил, что, расплачиваясь, вы мало дали ему на чай: он не поблагодарил вас. А между тем вы должны бы были подумать, что он – человек бедный, что он этим живет». – «А, так поэтому? – воскликнула я, немного озадаченная такой тонкой наблюдательностью. – Не спорю, конечно, что, должно быть, я мало дала, но только потому, что, право, об этом не думала. Давать мало нехорошо с моей стороны, но все-таки я могу сказать в свое оправдание, что поступила вовсе не из какого-либо расчета». – «Допустим; но из этого видно, что вы не думали об этом человеке, о его бедности, о том, что ему, быть может, нужны деньги». – «Я не хочу спорить с вами; вы можете иметь мнение обо мне, какое хотите. Сама же я могу сказать о себе только одно: я отношусь к деньгам довольно равнодушно. Конечно, меня нельзя назвать доброй, но нельзя также назвать и скупой, – а так себе, как огромное большинство: серединка на половинку». – «Да, серединка… – задумчиво повторил Былеев. – Но опять повторяю: относитесь к людям сердечнее, с большим участием. Верьте, от этого вам будет гораздо лучше, вы даже здоровее сделаетесь, поправитесь, а то вы теперь такая худенькая, выглядите совсем девочкой». – «Ну, едва ли от этого я могу сделаться толще», – улыбнулась я. – «Нет, кроме шуток; это превосходный рецепт. Живите сердечною жизнью; полюбите кого-нибудь…» – «Э, опять за старое!» – с неудовольствием подумала я, вспоминая его разговор на ту же тему на пароходе. Вновь начнутся старые, надоевшие мне рассуждения, извольте их слушать. И я сказала недовольным и скучающим тоном: «Ну, опять…» Он не обратил на это внимания. Тогда, желая дать ему понять всю нелепость этого предложения, я описала свою жизнь, в которой не было ни повода, ни места для подобного чувства. Но его было трудно урезонить: он настаивал на своем, говоря, что сердце не знает препятствий. Я решилась упомянуть и о моей наружности, о которой я слышала столько насмешек, и о молодых людях, которые всегда старались избегать моего общества. «Вы говорите неправду, – преспокойно возразил Былеев. – Вы хорошенькая, я это говорю без малейшего желания сказать вам комплимент, я это даже слыхал от других лиц». Мне было до того скучно, что не хотелось спорить, но и советы офицера показались мне, как говорится, «ни к селу ни к городу». А он между тем продолжал уверять меня, как хорошо найти себе человека, которого можно любить, как это случается со всеми и что это – закон природы… Пользуясь моментом, я постаралась свести разговор на сестру. «Вы не подумайте, что я совсем отрицаю любовь; нет, я признаю, что она существует только для избранных натур, а так как я принадлежу к массе – мне нечего и думать о ней». – «Я не согласен. По-моему, она существует для всех людей. Кто же вам сказал так?» – спросил он. – «Жених сестры…» Узнав, что В. такой же, как и сестра, офицер возразил: «Из этого еще не следует считать его идеальным». – «Допустим, но, во всяком случае, брак этот будет идеален, в смысле союза одного мужчины с одною женщиной. Я это высоко ценю». – «Да знаете ли вы, что есть люди, чистые телом и развращенные душою и сердцем до последней степени? Невинность – это плод воспитания, и ее, мне кажется, нельзя ценить так высоко… Я видал людей, которые хотя и были „такие“, но в сущности были все ужасные пошляки…» – «Я прекрасно знаю, что вы всегда найдете себе оправдание, потеряв свою честь. (Моему собеседнику было 35 лет, и свою молодость он проводил далеко не свято, по собственному признанию.) Конечно, и между вами встречаются хорошие люди, но все-таки я всегда буду сочувствовать такой любви и такому браку, потому что и он и сестра равны, их брак будет чист пред Богом и пред людьми. Согласитесь, что девушке естественно предпочесть человека, вполне равного ей…» – «Значит, вы не могли бы полюбить испорченного человека? не пошли бы за него?» – вдруг спросил меня Былеев. Я пожала плечами, но он настойчиво требовал ответа. – «Гм! Уж если меня когда-нибудь судьба поставит в такое безвыходное положение, можно сказать – прижмет к стене, то я выйду не иначе, как по самому хладнокровному расчету, взвешу все „за“ и „против“…» – фантазировала я, в глубине души недоумевая, зачем я отвечаю на такой вопрос, который должна была бы оставить без ответа. – «Ну, а если вы полюбите такого человека?» – не унимался офицер. – «Тогда… тогда… (я чуть не расхохоталась, – до того показалось мне смешно его предположение) я и виду никому не покажу… Лучше сама себя изломлю! и скорее умру, чем выдам себя!» – храбро ответила я, в то же время думая: ну к чему я наврала, лучше было бы прямо сказать ему, что этого никогда быть не может.

Былеев уезжал на другой день в Москву. Мы простились с ним у ворот нашего дома.

Вечером, лежа в постели и подумав о нашем разговоре, о том, как относиться к людям, – я невольно упрекнула себя, зачем не поблагодарила его за этот добрый совет.

15 августа, 1-й час ночи

Сегодня день моего совершеннолетия. Утром мама, крепко обняв меня, поздравила, заплакала и вдруг начала целовать без конца с какою-то страстною нежностью… Я стояла неподвижно, опустив руки… Я, которую до глубины души трогает всякая неожиданная ласка, – чувствовала, что внутри ничто не шевельнулось, что нет ответа на эти ласки. Я не сделала никакого движения, чтобы высвободиться из объятий мамы, и только время от времени, по какому-то чувству приличия, которое все же не позволяло мне не отвечать ничем на эти ласки, – машинально целовала ее руку… Уж теперь я не могу… полюбить ее вновь. Слишком много вынесено, слишком часто ко мне были жестоки; перед тою же матерью, которая, поддавшись минутному настроению, обнимала и целовала меня, – мне приходилось плакать мучительными