Век империи 1875 — 1914 - Эрик Хобсбаум

ежедневного ритуала отдания почестей национальному флагу во всех американских школах. Венгерское государство не жалело сил, чтобы превратить всех своих разноплеменных обитателей в «мадьяр»; русское государство проводило руссификацию малых наций, насаждая обучение на русском языке. Повсюду, где был признан принцип многонационального государства, хотя бы в такой степени, что можно было получить начальное (а то и среднее) образование на родном языке (как в империи Габсбургов), все же существовал государственный язык, имевший решающие преимущества на всех высших уровнях государственной системы. Это побудило народы, язык которых не был признан государственным, к борьбе за создание собственных университетов, как произошло в Богемии, Уэльсе и во Фландрии.

Государственный национализм, реальный или изобретенный для удобства (как в случае с монархами), был опасным оружием для тех, кто им пользовался. Мобилизуя в политическом отношении одних жителей страны, он способствовал отчуждению других — тех, кто не принадлежал (или не хотел принадлежать) к нации, признанной «государственной». Другими словами, он способствовал формированию национального сознания у людей, исключенных из официально признанной национальности путем выделения общин, сопротивлявшихся, по тем или иным причинам, утверждению официального государственного языка и идеологии.

II

Почему же одни сопротивлялись национализму, а другие — нет? В конце концов, крестьяне, а особенно их дети, становясь «французами», получали вполне определенные существенные преимущества — как всякий, приобретавший в дополнение к своему диалекту или национальному языку знание государственного языка, удобного для профессионального и культурного развития. В 1910 г. 70 % иммигрантов, прибывших в США из Германии после 1900 года, имея всего 41 доллар в кармане, стали гражданами Америки, говорившими на английском языке; при этом они вовсе не собирались забывать свой немецкий{136}{137}. (Сказать по правде, лишь немногие государства действительно пытались прекратить употребление национального языка и соблюдение национальных обычаев в личной жизни, если их использование не имело вызывающего характера по отношению к официальному государственному языку и обычаям.) Нередко бывало так, что национальный язык не мог составить серьезную конкуренцию государственному языку и употреблялся только в религии, в поэзии и в кругу семьи. Сегодня трудно в это поверить, но находились, например, валлийцы, преданные национальным чувствам, но смирившиеся с упадком их древнего кельтского языка в век прогресса и предвидевшие его естественное постепенное отмирание. (Использованный здесь термин «отмирание» — «эутаназия» — взят из речи свидетеля-валлийца, дававшего показания на заседании парламентского комитета по обучению на валлийском языке, состоявшемся в 1847 году.) Многие эмигранты, покидая свою страну, желали изменить не только свою классовую принадлежность, но и национальность или, по крайней мере, язык. В Центральной Европе появилось множество германских националистов, носивших явно славянские фамилии, или мадьяр, фамилии которых представляли собой буквальный перевод с немецкого, либо адаптированные словацкие фамилии. Американская нация с ее английским языком была не единственным примером общества, более или менее открытого для приема новых членов в эпоху либерализма и подвижности населения. И находилась масса людей, охотно откликавшихся на такую возможность, тем более что никто по-настоящему и не считал, что, отправляясь в эмиграцию, они отказываются от своего происхождения. Слово «ассимиляция» в XIX веке отнюдь не имело дурного смысла и означало цель, к которой стремились очень многие, особенно среди желавших влиться в средний класс.

Самая очевидная причина отказа людей некоторых национальностей от ассимиляции состояла в том, что им не давали возможности стать полноправными членами официально признанной нации. Яркий пример этого рода представляла верхушка коренного населения европейских колоний, получившая образование на языке метрополии, усвоившая культуру своих хозяев и допущенная ими к управлению своими соотечественниками, и все же остававшаяся на положении людей «второго сорта». Здесь была явная причина для конфликта, который мог разразиться рано или поздно, тем более что западное воспитание и образование давали возможность четко высказать свои требования. Так, один индонезийский интеллигент писал в 1913 году (между прочим, по-голландски): «С какой стати, скажите, должны индонезийцы праздновать годовщину освобождения Нидерландов от Наполеона? Будь я голландцем, я бы не стал организовывать празднование Дня независимости Нидерландов в другой стране, у которой голландцы украли независимость!»{138}.

Конечно, население колоний представляло собой крайний случай невозможности ассимиляции, поскольку здесь с самого начала было ясно, что, учитывая всепроникающий расизм буржуазного общества, никакие усилия не могли превратить человека с темной кожей в «настоящего» англичанина, бельгийца или голландца, пусть даже у него была масса денег, знатное происхождение и даже большая любовь к спорту — как раз такими были индийские раджи, приезжавшие учиться в Британию. И все-таки, даже в странах с белым населением существовало поразительное несоответствие между предлагавшейся возможностью ассимиляции для любого, проявившего желание и способности присоединиться к «главной» нации, — и отказом в предоставлении равных возможностей для некоторых групп людей. Особенно драматический характер имело указанное несоответствие для тех, кто с полным основанием считал, что имеет все возможности для ассимиляции: т. е. для евреев — представителей среднего класса, усвоивших западную культуру и обычаи. Вот почему «дело Дрейфуса» во Франции, когда был принесен в жертву один офицер французского Генерального штаба только потому, что он был евреем, вызвало столь непропорционально широкую реакцию ужаса, и не только среди евреев, но и среди всех либералов, и непосредственно привело к утверждению сионизма, ставшего идеологией государственного национализма для евреев.

Пятьдесят лет, предшествовавшие 1914 году, были классическим периодом ксенофобии и вызванного ею проявления националистической реакции, потому что (даже без учета явления глобального колониализма) это был период массовой подвижности и миграции населения, а также (особенно в десятилетия Великой депрессии) — скрытого и явного напряжения в обществе. Вот пример: к 1914 году территорию Польши (считая в границах периода между двумя мировыми войнами) покинуло около 3,6 млн человек (или почти 15 % населения), уехавших на постоянное место жительства; да еще полмиллиона человек уезжали каждый год на сезонные работы{139}. Отсюда и возникла ксенофобия, которая шла не только снизу. Ее наиболее неожиданные проявления, отразившие кризис буржуазного либерализма, исходили от респектабельных средних классов, которые практически даже не встречались с людьми вроде тех, что проживали, например, в Нью-Йорке, в районе Ист-Сайд, или в Саксонии, в бараках для сезонных рабочих. Например, Макс Вебер, ученый, гордость германских буржуазных научных кругов, отличавшийся непредвзятыми взглядами, выступил с такой яростной враждебностью против поляков (которых, как он правильно понимал, германские землевладельцы использовали, без зазрения совести, в качестве дешевой массовой рабочей силы), что его с распростертыми объятиями приняли в 1890-х годах в ультранационалистическую Пангерманскую лигу{140}. Среди потомков первых белых переселенцев в Америку, особенно среди