Демоническая женщина - Надежда Александровна Лохвицкая

– Отчего же вы не спите? – вступила Лиза в свои обязанности. – Постарайтесь заснуть.

– Я не могу спать. Мне скучно спать. Уходите прочь, мне с вами еще хуже.

В восемь часов утра пришла массажистка. Ждала до десяти. В девять пришли из института красоты. Ждали до одиннадцати. В половине двенадцатого пришел доктор. Ждал до часу. Все нервничали, все говорили, что время было им назначено, все бегали к телефону, объясняли, умоляли кого-то подождать. В общем, каждый прождал больше двух часов. Перед приемом доктора на кровать постелили бледно-розовое атласное белье.

– Это всегда так, – объяснила Марджори Лизе. – Для докторов – все розовое атласное. Для дневного отдыха – все из красного крепдешина. Для профессора – голубой атлас. На ночь – белый батист. Меняем все три раза в день.

В это утро доктору не повезло.

Американка его выгнала:

– Прочь! Прочь! Уходите прочь!

Доктор вышел, пожимая плечами. Видя новую сиделку, чтобы спасти положение, нахмурился и сказал:

– Она сегодня очень нервна. Я завтра привезу вам новое лекарство.

– Джонни Дэф! – крикнула из спальни американка. – Бегите вслед за доктором и скажите, чтобы он больше не смел сюда приходить! Прочь! Прочь!

В четыре часа пришли три примеряльщицы от модистки, принесли шляпы. Американка очень себе в этих шляпах понравилась, дала каждой девице по сто франков на чай и велела поскорее закончить.

Через час после их ухода она вдруг подбежала к телефону, вызвала хозяйку шляпной мастерской и стала кричать, что шляпы отвратительны, что она от них отказывается, что мастерицы дерзкие и наглые и что она просит немедленно их прогнать, иначе она не закажет ни одной шляпки.

За завтраком, изысканным и великолепным, хозяйка ела с аппетитом, но за последним блюдом неожиданно решила, что все было дрянь, и велела сейчас же прогнать повара.

Пока американка отдыхала в красных простынях, Лиза бродила по дому. Настроение было истерическое. Казалось, еще минутка, и закричит, заплачет, затопает ногами. Хотелось отвлечься, почитать что-нибудь. Но во всем доме не нашлось ни одной книги, ни одной газеты.

После завтрака поехали в банк. Американка из автомобиля не вышла, послала шофера к директору. Тот выбежал без шляпы.

Лиза слышала, как он вполголоса спросил у шофера: «Она сегодня в хорошем настроении?» – и сел к ним в автомобиль. Американка долго говорила с ним о каких-то бумагах и, по-видимому, отлично во всем разбиралась.

Потом поехали выбирать платья в один из лучших домов Парижа. Американка капризничала, издевалась над манекеншами, бранила фасоны неприличными словами, коротко, словно лаяла. Все отвечали ей чарующими улыбками.

Вечером прибежал прогнанный доктор. Американка сказала ему: «Вы ничего в медицине не понимаете». Подарила ему тысячу франков. Проходя мимо Лизы, он смущенно пробормотал: «Большая оригиналка!»

Ночью пошли те же истории. На следующий день выгнала шофера, отказалась от всех заказанных вчера платьев. Лиза вертелась, как на пружинах, откликалась на имена всех кошек, собак, лошадей и мужей своей хозяйки и урывала минутку, когда можно было сбегать к себе в комнату, повалиться на постель и поплакать.

«Я не могу уйти. Мне есть нечего. И нечего послать матери. У меня мать умирает. Я не могу уйти».

В четвертую ночь, под утро, когда ее разбудили в пятый раз только для того, чтобы спросить, отослать ли зеленую шляпу или оставить, она вдруг села на кресло у кровати и, спокойно глядя прямо в лицо американке, сказала:

– Я сегодня уйду от вас. Я больше не могу.

Та молча, с большим удивлением, смотрела.

– Я не могу. У меня нет морального удовлетворения.

– Чего нет? – с любопытством переспросила та и потом повторила, удивляясь и словно радуясь новинке: – Мораль-ного удовле-творения.

– Я сиделка, мое дело ухаживать за больными, облегчать страдания, – медленно и толково объясняла Лиза. – А у вас я совсем замоталась, и все по пустякам. Я готова в десять раз больше работать, но настоящую работу. А ведь вы измываетесь над людьми за свои деньги. Я этого не могу. Душа болит.

– Душа? – радостно удивилась американка. – Значит, это вам мешает?

– Н-не мо-гу! – прошептала Лиза и всхлипнула.

– Ну, ну, идите, – все так же удивленно проговорила американка и тихонько дотронулась до ее плеча.

Лиза не могла уснуть. Ей все виделось удивленное лицо американки.

– Нет, она все-таки что-то почувствовала. Что-то до нее дошло. Она человек, – человек, испорченный богатством и раболепством, но душа у нее есть.

И ей представилось, как она пробудит эту душу, направит нежно и ласково на доброе и светлое.

– Люди или бедны, или жадны. Вы только это в них и видели, только тем и занимались, что мучили их вашими деньгами. И вот смотрите, я, нищая, отвергла их и ухожу.

И ей снились приюты, богадельни, больницы, созданные преображенной американской душой.

Она плакала от счастья.

– И все это, в сущности, сделала я.

Под утро она заснула, заспалась, вскочила, испуганная, но, вспомнив о «перевороте», радостно побежала к своей хозяйке. Но у дверей ее спальни остановилась. Остановил ее голос американки, громко и отчетливо говоривший:

– …чтобы прислали новую. Эту, русскую кобылу, я сегодня ночью выгнала. И не давайте ей за две недели вперед, как заплатили той гусыне. Она прожила всего четыре дня, она истрепала мне все нервы, она дура, она хуже той воровки, которая унесла мое кольцо. Вон ее из моего дома. Вон! И чтоб не смела… и чтоб не смела…

Бестактность

Всем давно было известно, что профессору Суровину живется плохо. Но так как жил он в Чехословакии, а главные эмигрантские благотворители, как известно, живут в Париже, то особых забот о профессоре никто и не проявлял.

При случае говорили:

– Да, да, бедный! Подумать только, европейское имя, и так не суметь устроиться.

– Мировое имя, а не европейское, – поправлял собеседник. – Мировое, а в жизни балда. Смотрите, наш Парнюков: имени ровно никакого, а открыл лавочку сибирских продуктов и живет так, что дай бог всякому. И детей воспитывает, и жене изменяет…

Но, в общем, судьбой Суровина интересовались мало.

Иногда появлялись его статьи в газетах. Печатали их по «скучным» дням – в понедельник или среду. Они были тяжелы и нудны. Никто в них ничего не понимал. А бедный автор говорил жене:

– Унижаюсь. Пишу для хлеба пустенькие, забавные статейки, на вкусы широкой публики. Это унизительно.

Так и пропадал бедный Суровин. Пропадал, пока не встретился с ним заехавший случайно из Парижа шустрый журналист Зюзя. Собственно говоря, фамилия журналиста была другая, но знали его все под прозвищем, неизвестно