Тет-а-тет. Беседы с европейскими писателями - Николай Дмитриевич Александров

роль в жизни; так произошло и со мной. Он пришел к нам в класс, когда мне было четырнадцать лет, и уроки литературы преобразились. Он оставался моим ментором до конца школы. Так я вырос из детской литературы — из комиксов и тому подобных вещей — и пришел ко взрослой. Подобно большинству писателей, я загорелся идеей попробовать писать самому, поскольку хотел посмотреть, смогу ли я заставить читателя почувствовать то же возбуждение, что испытывал сам. Мне не особенно давалась математика, не особенно давались языки. Точные науки и современные иностранные языки в моей школе преподавали плохо. Вот так, само собой разумеющимся образом, и получилось, что я решил по окончании школы изучать в университете английский язык и литературу. Это была попросту возможность заниматься тем, чем хочется: читать книги, погрузиться в книги. Так я и стал писателем. В восемнадцать лет я написал роман, будучи первокурсником, во время первых каникул. Стоит ли говорить, что он был не особенно хорош; к счастью, его не напечатали. Но тот факт, что я его закончил, указывал, пожалуй, на некую целеустремленность. Я послал этот роман в одно издательство, и они заинтересовались в достаточной степени, чтобы сказать: присылайте следующий. И, хотя следующий они не взяли, его взяло другое издательство. Словом, я начал печататься рано и, в общем-то, довольно легко — я говорю о художественных произведениях. Мой первый роман вышел, когда мне было двадцать пять лет.

Вы знакомы с Малькольмом Брэдбери?

Да. Когда в 1960 году я пришел работать в Бирмингемский университет, я был там единственным молодым сотрудником и единственным преподавателем современной литературы. Года полтора спустя появился Малькольм Брэдбери, его специально взяли вести курс американской литературы — правда, он и другие вещи преподавал. У нас обоих тогда было по одному опубликованному роману, мы оба пытались сочетать университетскую карьеру с писательством. Малькольм Брэдбери к тому же много занимался журналистикой. Он был немного старше меня, опытнее как писатель. Он оказал на меня немалое влияние. Мы работали вместе лет пять и, само собой, подружились; у нас обоих были маленькие дети, наши жены тоже подружились. Так удачно совпало, что мы оба находились на одной и той же стадии в профессиональном смысле. Благодаря ему я, наверное, начал писать комические вещи. Первые два романа у меня были достаточно серьезные, реалистические, вполне типичные для так называемых «сердитых молодых людей», писавших в Британии в 50-е годы. Речь там шла о провинциальной жизни и тому подобных делах, присутствовала и связь с католицизмом. Малькольм тогда много писал для «Панча», знаменитого английского юмористического журнала. У него был талант юмориста, комического писателя. Он и меня увлек идеей попробовать себя в этом стиле. Мы даже сотрудничали с ним, вместе написали тексты для двух, как их называют в Англии, театральных ревю. «Всякая всячина», «Скетчи и куплеты» — это были вещи сатирические, комические. Мне понравилось, я обнаружил, что у меня есть к этому некая тяга. «Падение Британского музея» (British Museum Is Falling Down) я написал, пожалуй, в результате знакомства с ним. Это первый из моих романов, который можно назвать юмористическим в широком смысле слова. Писался он с целью позабавить, обратить внимание на комическую сторону явления, которое на первый взгляд может показаться для этого неподходящим, — я говорю о запрете, налагаемом католической церковью на искусственные способы предохранения. Мне в этом виделось несколько новое отражение вечной комедии сексуальных отношений. То время было очень плодотворным — полагаю, для нас обоих. В наших беседах рождались идеи, мы обсуждали друг с другом свои произведения и так далее. Наверное, бесконечно так продолжаться не могло: два автора университетских романов на один университет — это слишком много. Нет, вопрос о выборе не стоял, просто случилось так, что Малькольму предложили более высокую должность в новом университете, в Восточной Англии, в Нориче, и он решил туда перейти — после долгих колебаний, но все-таки перешел, в 66-м или 67-м году. Мне его не хватало, хотя мы и продолжали довольно часто видеться, но от Бирмингема до Норича путь неблизкий… Мне не хватало ежедневного общения. С другой стороны, я понимал, что продолжать работать в одном и том же университете нам было невозможно. Нас до сих пор путают, даже теперь, после его смерти, все равно путают. На мое имя приходят письма в Университет Восточной Англии, люди думают, что это я в Восточной Англии. Наверное, с этой путаницей уже ничего не поделать. Сами посудите: два молодых человека, оба пишут романы об университетской жизни, оба занимаются литературной критикой, у них один и тот же издатель, один и тот же агент. Как-то раз я поехал в командировку в Университет Восточной Англии, и мне дали его комнату, с его именем на двери, отчего путаница только усилилась. Впрочем, мы к этому привыкли. На самом деле, если не считать университетских романов, книги мы писали весьма разные. Малькольм был, по существу, человеком абсолютно секулярным, либеральным гуманистом. Он неловко чувствовал себя в церквях, разве что когда заходил туда просто как турист, когда там никого не было и ничего не происходило — это ему нравилось. Но… Мне его сильно не хватает. Он умер слишком рано, всего 69 лет… Да, мне его не хватает.

Чем была для вас преподавательская работа?

На мой взгляд, преподавание, особенно в университете, поначалу приносит большое удовольствие. В первые годы для тебя это — нечто новое: наконец после стольких лет, проведенных на пассажирском сиденье, ты сам садишься за руль. Кроме того, ты волей-неволей и сам постоянно чему-то учишься, надо ведь держаться впереди студентов. И потом, стараешься разнообразить жизнь, придумываешь новые курсы, тем самым не только студентов, но и себя заставляя читать новые книги. Однако чем дольше преподаешь, тем более неизбежно повторение — приходится ведь в какой-то степени преподавать все то же, ждать, пока они все научатся тому же. Что касается меня, я под конец своей преподавательской карьеры столкнулся с дополнительной проблемой. Я начинал глохнуть, поэтому мне становилось все труднее преподавать в режиме взаимодействия, к которому я привык. Я понимал, что слишком много говорю, поскольку не слышу, что говорят студенты. Из-за всего этого преподавание стало приносить мне меньше удовлетворения. Примерно тогда же я начал пользоваться большим успехом как писатель. К тому же я расширил свой спектр — у меня появились пьесы, телесценарии. Какое-то время я оставался профессором на полставки: один семестр читал лекции, один был свободен. И обнаружил, что