Проживая свою жизнь. Автобиография. Часть I - Эмма Гольдман

лекции — почему-то сначала они посещались из рук вон плохо, и мы потратили немало сил, чтобы организовать их в Нью-Йорке. С Джоном и его сестрой Лиззи я познакомилась ещё в Лондоне. Со мной они общались неизменно дружелюбно и тепло. Особенно мне нравилось говорить с Джоном: он много знал об английских общественных движениях, к тому же сам тесно сотрудничал с профсоюзами и кооперативами. Он помогал социалистической газете Commonweal («Общее благо»), которую основал Уильям Моррис85 . Но большую часть сил Джон отдавал пропаганде анархизма. С приездом Тернера мне представилась отличная возможность отточить свой английский — я часто была председателем на его митингах.

В то время бурно протекала кампания за свободную чеканку серебряных монет; предложение бесплатно чеканить серебро в соотношении 16:1 к золоту захватило умы по всей стране за одну ночь. Масла в огонь подлило проникновенное выступление Уильяма Дженнингса Брайана86 , кандидата в президенты, перед делегатами съезда Демократической партии — он переманил их на свою сторону фразой, мгновенно разошедшейся в цитатах: «Вы не натянете на лоб рабочего терновый венец, вы не распнёте человечество на золотом кресте». Так оратор с «серебряным языком» заполучил поддержку людей с улицы. Американские либералы, столь падкие на новые политические технологии, единодушно поддержали мнение Брайана по вопросу свободного серебра, его речи ­увлекли даже некоторых анархистов. Как-то в Нью-Йорк приехал известный чикагский товарищ Джордж Шиллинг — он собирался примкнуть к крылу восточных радикалов. Шиллинг был ярым последователем Бенджамина Такера — лидера индивидуалистской школы анархизма — и писал для его газеты Liberty («Вольность»). Вместе с тем он ближе, чем Такер, общался с рабочими активистами и мыслил революционнее своего учителя. Джордж мечтал о пробуждении народных масс Штатов и надеялся, что вопрос свободного серебра подкосит монополию и государство. Пресса то и дело с гневом накидывалась на Брайана, и вскоре Джордж и многие другие стали считать его мучеником. В газетах Брайана называли «инструментом в кровавых руках анархиста Альтгельда и революционера Юджина Дебса87».

Я не разделяла всеобщего энтузиазма по поводу Брайана отчасти потому, что не верила, будто политический механизм может кардинально поменять положение дел, но прежде всего меня вела интуиция — она подсказывала, что Брайан не тот, кем хочет казаться. Я почувствовала, что его основная цель — пробраться в Белый дом, а вовсе не «сорвать цепи» с людей, и решила держаться от него подальше. Неискренность Брайана была для меня очевидна, доверять ему было нельзя. За моё предубеждение я подверглась атаке с двух сторон, причём в один день. Сперва Шиллинг стал уговаривать меня присоединиться к кампании за свободную чеканку серебра. «Что вы, жители Востока, станете делать, когда Запад двинется на вас революцией? — спросил он меня при встрече. — Будете продолжать демагогию или всё же примкнёте к нам?» Шиллинг уверял меня, что имя Эммы Гольдман на Западе широко известно — я могла бы стать значимой фигурой в борьбе за освобождение народных масс. Джордж без устали рисовал мне радужные картины будущего, но всё же не переубедил меня. Мы разошлись на дружеской ноте, но Джордж сокрушённо качал головой: его удручало моё беспечное отношение к грядущей революции.

Вечером к нам пришёл гость — Джон Мак-Лаки, бывший член хоумстедского муниципалитета. Я хорошо помнила его и ценила за солидарность с рабочим классом: во время забастовки на сталелитейном заводе он решительно выступил против привлечения штрейкбрехеров. Мне очень нравился этот парень — крупный, но лёгкий на подъём, типичный старый демократ джефферсоновских времён. Джон сказал, что его попросила встретиться со мной Вольтарина: дело касалось Саши. Когда-то Мак-Лаки пришёл к ней, чтобы убедить, будто Саши в Западной тюрьме нет. Джон, как и многие в Хоумстеде, верил, что Беркман не собирался убивать — истинной целью его акта было пробудить в публике сочувствие к Фрику. Он подозревал, что огромный срок, назначенный пенсильванским судом, был всего лишь уловкой для доверчивой общественности. Хоумстедские рабочие не сомневались: Беркмана давным-давно выпустили из тюрьмы… Вольтарина показала Мак-Лаки материалы, которые рушили эту стройную теорию, а за дополнительными доказательствами отправила ко мне.

Джон Маклаки

Я слушала Джона и не могла поверить: неужели кто-то в здравом уме верит в такую чепуху? Саша пожертвовал своей молодостью и вот уже шестой год сидит в тюрьме; он прошёл через карцер, одиночную камеру, телесные наказания… Жестокость тюремной администрации довела его до попытки самоубийства. И теперь в нём сомневаются те самые люди, ради счастья которых он готов отдать жизнь — как это нелепо, жутко! Я принесла из своей комнаты Сашины письма и протянула их Мак-Лаки. «Читай! — сказала я. — А когда прочитаешь, ответь — была ли хоть малая толика правды в твоих россказнях».

Джон взял письмо из стопки, внимательно прочёл, просмотрел несколько других… Внезапно он протянул мне руку. «Эмма, дорогая, какая же ты храбрая, — сказал он. — Прости, мне ужасно жаль, что я зря подозревал такого человека». Мак-Лаки заверил меня, что целиком осознал, как они с товарищами заблуждались. «Можешь рассчитывать на мою помощь, — с чувством добавил он. — Вместе мы вытащим Беркмана из тюрьмы!» Дальше речь зашла о Брайане: Джон полагал, что кампания за свободное серебро — редкий шанс помочь Саше, и мне следовало бы присоединиться к ней. Так я смогу сблизиться с видными политиками-демократами, чтобы потом обратиться к ним за поддержкой в пересмотре Сашиного дела. ­Мак-Лаки высказал готовность встретиться с лидерами самому — всё получится, если я дам согласие на сотрудничество. Джон добавил, что мне не придётся заниматься практической стороной дела: все хлопоты он берёт на себя. Разумеется, за участие полагался щедрый гонорар.

Честный и порядочный Мак-Лаки понимал мои идеи упрощённо, едва ли не по-детски, но я чувствовала к нему искреннее расположение — он так рвался помочь Саше! И всё же я отказалась пойти на мировую с Брайаном. Мне было ясно, что союз с рабочими для него — лишь одна из ступенек на пути к власти.

Мой гость не обиделся, хотя его, безусловно, расстроила моя непрактичность. Уходя, он пообещал просветить хоумстедских рабочих касательно дела Беркмана.

Вместе с Эдом и парой близких друзей я пыталась нащупать источник ужасных слухов о Саше. Единственно верной мне казалась догадка, что всё дело в позиции Моста — я ещё помнила, как широко использовалось в прессе его выражение про «игрушечный пистолет». Иоганн Мост! В череде жизненных ударов я почти забыла о нём. Горечь от предательского выпада