Александр I - Сергей Эдуардович Цветков

континентальная блокада уничтожила практически всю торговлю, была разорена. Гамбургское купечество буквально на коленях умоляло Наполеона не губить благосостояния города со 150 тысячами жителей, но император остался непреклонен, и правила блокады соблюдались неукоснительно. Следить за их исполнением было поручено маршалу Даву, снискавшего своей беспощадной строгостью всеобщую ненависть. Простое письмо, полученное из Англии, могло обернуться тюремным заключением. В самой Франции имперские чиновники проявляли не меньшее административное рвение: так, на ярмарке в Бокэре была конфискована целая улица, где обыкновенно продавались колониальные товары.

«Этим безрассудным декретом, — писал Бурьенн[65], — Наполеон больше всего вредил самому себе: меньшую ненависть возбудило бы против него низвержение двадцати королей… Блокада могла бы удаться лишь в том невозможном случае, если бы все европейские державы соблюдали ее добросовестно; но одна открытая гавань уничтожала ее всю… Это было безумие, потому что вредило всем».

Но народные протесты совершенно не трогали Наполеона. Наследник революции, он незыблемо уверовал в то, что с его воцарением время народных движений прошло.

План французского императора состоял в том, чтобы опоясать весь континент — как на Средиземном море, так и со стороны океана — таможенной китайской стеной, непроницаемой для английских товаров. Но если на севере Россия, Пруссия, германские княжества и Голландское королевство закрыли свои порты для судов под английским флагом, если в Италии Наполеон не стеснялся даже с папой Пием VII, заявляя, что не потерпит дальше его нейтралитета, то Пиренейский полуостров оставался огромной прорехой в системе континентальной блокады. Владычество английского флота в водах Атлантического океана и английская крепость на берегу Гибралтара открывали широкие ворота перед продукцией британской промышленности.

Наполеон решил начать с Португалии, которая, хотя и раболепствовала перед ним, но фактически дала превратить себя в английскую колонию и смотрела сквозь пальцы на английскую контрабанду. Он предложил Испании завоевать приморское королевство общими силами и поделить вместе со всеми его заморскими владениями.

Престарелый испанский король Карлу IV Бурбон, слабый и безвольный монарх, находившийся всецело под влиянием своей жены и ее фаворита, дона Годоя, уже давно беспрекословно подчинялся депешам из Парижа; вот и на этот раз он сразу согласился со всеми французскими предложениями, которые, впрочем, звучали как повеления. 19 ноября 1807 года 40-тысячная армия маршала Жюно, пройдя через всю Испанию, нарушила португальскую границу. Лиссабонский двор, без лишних слов и ненужных протестов, отплыл в Бразилию, а спустя три дня французы вступили в Лиссабон.

Соглашение с Карлом против Португалии позволило Наполеону ввести войска в саму Испанию. Под предлогом посылки подкреплений Жюно император беспрерывно отправлял в Испанию все новые корпуса и дивизии — Дюпона, Монсея, Мюрата. Треть страны уже находилась под контролем французов, а Карл IV не выказывал ни малейших признаков беспокойства: все его внимание было поглощено театром и другими развлечениями. Однако Наполеон еще и сам хорошенько не знал, что ему делать с одряхлевшими испанскими Бурбонами, и пока что прикидывал в уме различные комбинации, держа их в глубокой тайне.

Испания, казалось, сама добивалась его вмешательства. Карл IV и королева обвинили в заговоре против себя их собственного сына и наследника Фердинанда, принца Астурийского, с которым состояли в непримиримой вражде. В ответ инфант прибег к покровительству Франции. Таким образом, в королевской семье воцарилось междоусобие, и Наполеон уже потирал руки: «Не правда ли, это королевство само падает мне в руки?»

Стремясь приобрести полную свободу действий в Испании, французский император желал упрочить союз с Россией.

Как раз в это время Савари был отозван, и на пост посла в Петербурге назначен генерал Арман Огюст Луи де Коленкур, герцог Виченцский. Это был безупречный слуга (в одном из сражений он заслонил Наполеона своим телом от упавшей поблизости бомбы), не боявшийся говорить правду своему господину и никогда не крививший душой ради карьеры. Его подчинение императору простиралось до того, что он не решался жениться на любимой женщине, так как она не нравилась Наполеону.

В Петербурге Коленкур, принадлежавший к старой аристократической семье, видевший старый французский двор и знавший толк в изысканных манерах, произвел благоприятное впечатление. Его барская пышность ослепила даже привыкшую к расточительности русскую знать — посол французского император покупал зимой семь груш за семьсот рублей и задавал лукулловы обеды при помощи своего повара-виртуоза Тардифа (позже воспетого Пушкиным). Ежегодные траты Коленкура составляли 1 200 000 франков. Петербургское общество охотно отворило перед ним двери салонов.

Коленкуру пришлось испытать на себе всю силу чарующей любезности русского государя. В разговорах с ним Александр объявил, что пришла пора официально присоединить Молдавию и Валахию, полагающиеся России по Тильзитскому соглашению и уже давно занятые русскими войсками.

Однако в этом, казалось бы, давно решенном, вопросе Царь неожиданно натолкнулся на сопротивление. Наполеон оставлял вопрос открытым и тянул время. Ему нужна была такая компенсация, которая бы могла уравновесить рост могущества России. Он не хотел трогать балканские владения Турции, так как это означало начало раздела Османской империи, а это грандиозное предприятие Наполеон хотел отсрочить из опасения, как бы Англия не захватила лучшую часть — Египет и средиземноморские острова. Поэтому теперь французский император предпочитал часть Пруссии (Силезию), что, однако, противоречило Тильзитским договоренностям. При первом слове Коленкура относительно прусской компенсации Александр мягко выказал свою неподатливость: он требовал свое и не отдавал чужое. Царь напомнил, что в Тильзите «никогда не было и речи о предназначении Пруссии служить вознаграждением за турецкие дела».

Наполеон отделывался мелкими любезностями, посылая в Петербург драгоценные вещицы, вроде севрского сервиза, отдельные части которого представляли собой египетские памятники времен фараонов. Александр сердечно благодарил, но давал понять, что предпочел бы дунайские княжества. В письмах к французскому императору он иногда жаловался, что Тильзитский договор, а точнее — тильзитские беседы над картой мира, представляются ему несбыточным сном. Читая эти жалобы, Наполеон хмыкал и пожимал плечами. Он не скрывал того, что придает мало значения своим «прекрасным фразам, сказанным в Тильзите», и с оскорбительной прямотой писал царю, что «иногда бывает очень выгодно что-нибудь пообещать».

Александр терпел и наставлял своего посланника в Париже генерала графа Петра Александровича Толстого: «Я желаю поддерживать с неослабным вниманием связи, установившиеся теперь между обеими империями, даже стараться об упрочении их при каждом случае, где дело коснется наших взаимных выгод, и по возможности избегать всякого повода к неприятным пререканиям, которые могли бы нарушить доброе согласие, столь счастливым образом между нами восстановленное. Вот, по моему мнению, самые лучшие средства, чтобы обоюдно достигнуть цели и извлечь пользу из восстановления сношений России с Францией».

Поскольку переговоры по Пруссии и восточному вопросу зашли в тупик, извлекать пользу приходилось на севере — за счет