Знакомьтесь, Черчилль - Синклер Маккей

«Начинается все в Риме. Я пробуду тут почти неделю, пишу репортаж о съемках фильма “Камо грядеши” с Питером Устиновым в роли Нерона. Провожу с актером много времени, а это, конечно, значит, что я оказываюсь в одной компании с самыми разными людьми, которых он столь блестяще пародирует. И это не только другие ведущие актеры и актрисы фильма… но и выдающиеся государственные деятели вроде Уинстона Черчилля.

По причинам, не в последнюю очередь связанным с невероятным гостеприимством Устинова в Риме, я возвращаюсь на Флит-стрит с некоторым опозданием. Вместо того чтобы приехать в пятницу утром и подготовить статью о “Камо грядеши” вовремя, чтобы моя колонка была полностью укомплектована до обычного ажиотажа накануне субботней публикации, я в Лондоне только в пятницу вечером. Вползаю в офис, сразу из аэропорта, где-то около 23:00. В этот час пятый этаж редакции Sunday Express пуст. Я сажусь за пишущую машинку и пытаюсь работать. Но слова идут со скрипом: часть меня все еще на виа Венето[137].

Звонит телефон. Я поднимаю трубку, и голос в ней просит меня принять звонок от Уинстона Черчилля. Я решаю, что это очередной розыгрыш Питера Устинова; что это он звонит с извинениями, поскольку задержал меня в Риме, и опять не может удержаться от того, чтобы спародировать кого-то знаменитого. Услышав голос, звучащий совсем как голос Уинстона Черчилля, я говорю без малейших колебаний: “А почему бы тебе не пойти куда подальше и не дать мне нормально поработать? Ты же знаешь, я должен был вернуться в редакцию намного раньше…”»

На дворе 1951 год, и у Черчилля, лидера оппозиции без прямого доступа к новостям, к которому он привык в бытность премьер-министром, выработалась привычка по субботам вечером после ужина звонить Джону Гордону, редактору Sunday Express (тираж газеты составлял тогда около 4 миллионов экземпляров. — С. М.), который, «укладывая спать» новый номер, рассказывал ему о завтрашних заголовках.

К чему же привело хулиганство Гурли?

«На другом конце провода раздается громкое рычание и решительное требование объяснений, явно в стиле Черчилля. Из-за масштаба своей ошибки я на какое-то мгновение теряю дар речи, а когда он ко мне возвращается, приношу многословные извинения. Он, учитывая обстоятельства, принимает их на удивление благосклонно. И говорит, что явно попал не на того шотландца; что хотел поговорить с Джоном Гордоном, с которым обычно общается по вечерам в субботу. Я максимально осторожно отвечаю, что, кажется, сегодня только вечер пятницы и мне очень жаль, но, боюсь, Джон Гордон уже ушел домой.

В трубке тишина, а затем Черчилль заявляет: “Сегодня субботний вечер. Найдите мне Гордона”.

Теперь его голос приобрел резкий, властный оттенок. Я еще раз извиняюсь и говорю, что найду Гордона тотчас же. Судя по всему, я вернулся из Рима даже позже, чем думал. Если сам Уинстон Черчилль говорит, что сегодня суббота, значит, сегодня суббота. Я бегу к кабинету Гордона, но там темно… В коридоре сталкиваюсь с ночным сторожем и спрашиваю его, какой сегодня день. Тот, явно уверенный, что я в подпитии завалился в редакцию из Пресс-клуба, смотрит на меня с жалостью и категорически заявляет, что сегодня пятница… Я спешу назад к своему столу, терзаясь после ругательств довольно глупыми сомнениями по поводу того, дипломатично ли будет сообщить самому Уинстону Черчиллю, что он путается в днях недели. Но когда я возвращаюсь к телефону, то слышу, что Черчилль уже повесил трубку…

На следующий день меня с самого утра вызывают к Бивербруку… Он спрашивает: “Кажется, у вас вчера состоялся любопытный разговор с Уинстоном Черчиллем?” Я киваю, и он продолжает: “Вы согласны, что это величайший из ныне живущих англичан?” Я снова киваю. “И что он опять займет пост премьер-министра?” Еще один кивок. “Вам же не хотелось бы, чтобы кому-то стало известно, что величайший из ныне живущих англичан и наш будущий премьер-министр путается в днях недели?” Я снова киваю. “Ему так много приходится держать в голове; даже такому великому человеку, как он, легко совершить маленькую ошибку — и для этого ему вовсе не обязательно перебрать после ужина с бренди. Пусть это будет наша государственная тайна. Строго между нами. И Уинстоном. Вы должны торжественно пообещать мне, что никогда никому об этом не расскажете”».

Справедливости ради надо упомянуть, что Гурли, скорее всего, проболтался о том случае только коллегам в «Эль Вино», баре на Флит-стрит, а опубликовал эту историю через несколько лет. Он блестяще сопроводил свой рассказ победным постскриптумом: «Одним из самых привлекательных качеств [Бивербрука] была самоирония. Черчилль тоже был ее не лишен. Однажды, много позже того неудачного разговора, мы встретились с ним в компании Бивербрука, и Черчилль сказал мне: “Ах, Гурли. Ну да, я вас помню. Не подскажете, какой сегодня день недели?”»

Как покажет время, ждать, когда Черчилль снова станет премьер-министром, оставалось недолго. Как и предсказывал Бивербрук, он вернулся на этот пост после всеобщих выборов 1951 года. В первый раз, в 1940 году, он пришел в кабинет премьер-министра на Даунинг-стрит не в результате демократического голосования, а скорее благодаря отставке Чемберлена и избранию его преемником. На этот раз он победил сам (хоть и с весьма скромным перевесом всего в семнадцать голосов). Жизнь его опять вернулась в верное русло: Даунинг-стрит, Чекерс и Чартвелл.

Будь верен себе. Лоуренс Оливье и Ричард Бёртон, 1951–1953 годы

[138]

Великие актеры часто славятся личными коллекциями остроумных театральных баек. В данном случае необычно то, что два знаменитых и поистине блестящих актера претендуют на один и тот же анекдот. Черчилль, давно восхищавшийся Вивьен Ли, женой Лоуренса Оливье, со временем довольно хорошо познакомился с ее мужем, великим шекспировцем мирового кинематографа. Но это был еще и век новых ярчайших природных талантов, и с жизнью Уинстона Черчилля тесно переплетается также профессиональная жизнь молодого валлийского актера Ричарда Бёртона. Анекдот, о котором идет речь, — его рассказывали и Оливье, и Бёртон, без привязки друг к другу, — очарователен в обеих версиях.

«Встреча и знакомство с нашим славным Уинстоном Черчиллем в 1951 году стала для нас невероятно волнующим событием», — пишет Лоуренс Оливье, и слова великого актера звучат как речь преданного поклонника, который подпрыгивает от восторга перед проходом за кулисы.

«Впервые мы поняли, какая честь нам оказана, на спектакле “Цезарь и Клеопатра” (пьеса Джорджа Бернарда Шоу. — С. М.). В антракте я слонялся по гримерке, гадая, что думает о нас этот великий человек, как вдруг дверь открылась, и я увидел эти удивительные голубые глаза. Я остолбенел и потерял дар речи, но он сразу сказал: “Ой,