Аннелиз - Дэвид Гиллхэм

— Но для него, национал-социалиста, было, наверное, невыносимо, — говорит Анна, — работать на еврея.

— Он должен был чем-то зарабатывать, — повторяет юноша. — Вот и все. Во всяком случае, форму он не носил и лозунги не кричал. Да, он ходил на митинги. А что ему было не ходить, если там бесплатно пиво наливали? И я ни разу не слышал от него жалоб, что он работает на еврея.

— Ты сам говорил, что он называл евреев кровопийцами, — напоминает ему Анна. — Это были твои слова.

— Но что ты хочешь этим доказать? — спрашивает Рааф.

— Я просто хочу знать правду. Если твой отец был нацистом, то я имею право знать это. Он, наверное, и еврейское кино ненавидел? А был бы жив, избил бы тебя за осквернение нации связью с грязной жидовкой?

— Анна, ты начинаешь сходить с ума! — Рааф пытается взять ее за плечи, но она стряхивает его руки.

— Он был членом нацистской партии. Я слышала, что он хвастался своими связями с гестапо. Что у него есть пропуск, который выдал ему эсэсовец с улицы Эвтерпестраат.

Спроси, сколько евреев выдал его отец, — предлагает Марго.

— Как ты думаешь, сколько евреев выдал твой отец?

— Он любил покрасоваться для вида, но это была чушь. Ты говоришь о пропуске, которым он хвастался? Он выиграл его у каких-то жуликов в кости. И среди знакомых у него не было даже уборщика туалетов с улицы Эвтерпестраат.

Не дай ему тебя провести, — шепчет ей на ухо Марго. — Его отец был нацистом. Он признал это. Кто знает, в скольких преступлениях он замешан?

Но Анна не может не замечать боль, которая написана на лице Раафа. Она осторожно садится на ящик.

— Скажи мне правду. Я хочу знать правду. Чтобы ты сказал мне: да или нет. Это твой отец позвонил в Зеленую полицию?

Рааф смотрит на нее отрешенно.

— Твой отец выдал нас, Рааф?

Рааф не отводит глаз.

— Что, если я скажу нет?

— Это правда?

Юноша по-прежнему глядит на нее.

— В то последнее лето войны. Он был трезв. Пришел домой трезвым. Не пил в ту ночь. Он заговорил со мной, заговорил со мной как со взрослым… Как с кем-то для него важным. С кем-то, на кого он мог положиться. Сказал, что у него есть работа. Что он взялся за нее и что я ему нужен. Конечно же я знал, что это могла быть за работа, но тогда, в те времена, кто же не хотел урвать хоть что-нибудь? Он сказал, что на Принсенграхт есть место, где он прежде работал и где хранятся пряности. Там их целые бочки, и они стоят кучу денег. Но один он не справится.

Анна щурит глаза.

— Моя мать тогда еще была жива. В доме хоть шаром покати. И вот я подумал… да что там! Деньги есть деньги. Кому какое дело, как ты их добывал? Важно только то, на что ты их тратишь, и я подумал, что добуду их для матери. На черном рынке тогда еще можно было достать приличные свиные голяшки, были бы деньги. Поэтому я и решил, что в этом сволочном мире никому нет дела до того, как я поступлю. — Рааф замолкает, а потом спрашивает: — Может, мне не продолжать?

Анна молчит, но, возможно, юноша и не ожидает ответа.

— Ну ты знаешь, что произошло потом, — говорит Рааф. — Ты там была.

— Ты выбил доску из двери склада.

— Мы привезли инструмент на санках. Я сначала использовал фомку, а потом просто выбил доску. Вот тогда я и услышал, как кто-то изнутри зовет на помощь полицию.

От волнения Анна сглатывает ком в горле.

— Это был господин ван Пеле. Торговец пряностями. Нас арестовали, а его отправили в газовую камеру.

Возникшая рядом в своих лагерных обносках Марго шепчет ей на ухо:

А сейчас ты должна задать ему главный вопрос.

Анна чувствует горечь во рту. Ей бы сейчас вырвать. Ее тошнит. Но она смотрит ему в глаза и спрашивает:

— Так это был ты?

В глазах Раафа боль.

— Это ты пошел в гестапо?

Он моргает, но боль не уходит.

— Деньги есть деньги. Ты сам это сказал. Кому какое дело, как ты их добываешь? Евреи стоили тогда по сорок гульденов за голову.

Анна чувствует огонь в груди. Он сжигает в легких воздух, она задыхается.

— Я не сделал бы зла людям. По своей воле. Ты должна мне поверить.

Она заливается слезами, закрывает глаза руками и отказывается воспринимать окружающее. А когда чувствует на своих плечах ладони Раафа, вырывается. Потом слышит резкий звук, чувствует удар по своей ладони, но боль ощущает уже позже, когда ловит немой укор во взгляде Раафа. И понимает, что ударила его. Со всей силы ударила по лицу. Когда она бьет его снова, уже осознанно, ярость сжимает ее пальцы в кулак. Юноша не пробует защищаться, уклониться — только стоит, раскачиваясь, как боксерская груша, а она наносит удар за ударом, пока силы не оставляют ее. Споткнувшись о кирпичный порожек, она падает на одно колено, и ее сотрясает приступ рвоты. Рвотная масса, пачкая рукава, покидает ее тело вместе с желанием, яростью, ядовитой тоской, и приступ затихает, только опустошив ее полностью. Она едва находит в себе силы утереть рот дрожащей ладонью. Рааф наклоняется к ней, но она отбрасывает его руку.

— Не прикасайся ко мне! — Она встает и отталкивает его. Выбравшись на улицу, она садится на велосипед и судорожно жмет на педали. Кровь стучит в ушах.

— Постой! — кричит ей Рааф. Он окликает ее по имени, но она не слышит. Не слышит его, не слышит ничего на свете. Город проносится мимо в пелене слез, ветер жалит глаза. Ворота склада на Принсенграхт открыты. Рабочие загружают грузовик бочками, и она пробегает мимо, бросив велосипед, и пересчитывает костоломные ступеньки — вверх, вверх, вверх, — слыша лишь звук собственных шагов. Книжный шкаф болезненно скрипит, когда она открывает его и устремляется в объятия прошлого. Будь здесь ее мать, она бы упала к ней на грудь, но мама теперь на дне ямы с золой и пеплом, и нет ничего и никого, кто мог бы обнять ее здесь, среди пыльных останков прошлого. Пошатываясь, она входит в комнату, где когда-то стоял ее стол, но и здесь нет ничего, кроме высохшего мусора и журнальных картинок на стенах. Она падает на колени и сворачивается в клубок.