Дочь самурая - Эцу Инагаки Сугимото

Пока мы разговаривали, из соседней комнаты слышался нескончаемый стук: там Судзу, засучив рукава и повязав свежую причёску сине-белым полотенцем, энергично выбивала пыль из сёдзи специальной щёточкой для бумажных дверей, короткой палочкой, к которой с одного конца привязаны бумажные полоски. Вдруг стук прекратился, и на пороге показалась Судзу. Стянула с головы полотенце, развязала шнурок, который поддерживал её рукава, и отвесила земной поклон.

— Таки-сан считает, что вода для ванны, нагретая на газу, окажется слишком грубой для нежного тела досточтимой пожилой госпожи, — сказала Судзу. — Не сходить ли мне за плотником?

Я и забыла, что в деревнях верят, будто для слабых и старых воду для ванны следует греть исключительно на дровах. Я отправила Судзу за плотником, и два часа спустя газовую спираль заменили печуркой, которую топят дровами; на этом наши приготовления завершились.

Тот вечер запомнился детям надолго. Мы все, кроме Таки, отправились на вокзал встречать мою матушку. Таки осталась дома, чтобы приветственные блюда — рис с красной фасолью и рыба, запечённая целиком, с головой, — были горячими, а когда мы приехали и в доме воцарилась весёлая суматоха, расставила в святилище привезённые матушкой реликвии и зажгла свечи. После чего, отодвинув золочёные двери — воздух наполнился едким запахом благовоний, — Таки принесла в святилище столик с угощениями, а потом и наши столики. И снова я села за трапезу вместе с матушкой, а добрые духи предков радостно приветствовали меня и моих домашних. После еды мы удалились в гостиную и провели час за тем, что Ханано назвала «поговорить и познакомиться»; наконец матушка пожаловалась на усталость, которую и без того уже выдавало её бледное лицо. Мы все собрались перед святилищем, Таки и Судзу уселись возле порога.

Как знакомо — и вместе с тем как непривычно! Пение, негромкое звучание маленького бронзового гонга, матушкин голос читает священные буддийские тексты — как часто я слыхала их из уст давно усопшего, дорогого моему сердцу! — всё дышало умиротворением. Тревога и одиночество, снедавшие меня долгие месяцы, испарились, душу мою охватил покой, какого я не ведала с тех благословенных пор, когда все члены нашей маленькой семьи были вместе, в милом, милом доме нашей доброй любимой американской матушки.

«Как похожи две части света! — думала я. — В обеих множество божков, которые мало что значат, но всем правит одна мудрая, любящая и разумная Сила; наверняка настанет день, когда мы все это поймём».

Последующие недели не скупились на новые неожиданные уроки. Прежде я полагала, что семейной преданности и естественной приязни вполне достаточно, чтобы сблизить мою матушку и моих дочерей. Но вскоре я осознала, что, хоть в преданности и приязни не было недостатка, оставалось только надеяться, что однажды, быть может, появится и взаимный интерес.

Моё стремление объединить старое с новым зачастую приводило к тому, что мне приходилось, оставив попытки, целиком принимать чью-то сторону. Если речь шла о чём-то материальном, это разве что немного стесняло; загвоздка заключалась в матушкиных старомодных взглядах, противоречивших передовым методам обучения в современных школах. Нет, матушка никого и ничего не осуждала. Все события она встречала неизменной улыбкой или любезным замечанием о «новом образе жизни», но было ясно, что она глубоко сомневается, стоит ли тратить столько времени на предметы для мальчиков в ущерб обучению икебане, чайным церемониям, игре на кото[81] и прочим женским премудростям. А физические упражнения, о которых мои дочки рассказывали с таким восторгом — девочки всем классом занимались на спортивной площадке, маршировали, задорно пели, — противоречили матушкиным представлениям о приличиях.

Я пыталась ей объяснить, что эти упражнения полезны для здоровья и развития. Я говорила ей, что, если девочки сидят прямо или идут не склоняя головы, это уже не считается неженственным и дерзким, и даже привычка Ханано за едой весело болтать о школьных делах — матушка считала, что так себя вести пристало разве что работникам, — вполне в духе её школьного воспитания.

Кроткая Тиё понравилась матушке сразу же, а вот её резвая, деловитая, энергичная сестра вечно ставила её в тупик. Ханано была такая активная, так любила говорить, когда её не спрашивают, так часто, по строгим меркам этикета, вела себя грубо и неучтиво, что я вечно за ней присматривала, следила, чтобы она ничего не натворила. Вскоре я с досадою осознала, что меня не мучит тревога, лишь когда Ханано, связав школьные учебники и впрыгнув у двери в гэта, убегает на занятия, на прощание весело помахав мне рукой, и длится моя свобода ровно до той поры, когда днём открывается дверь и в прихожей разносится звонкое «Я вернулась!».

Но понемногу я успокоилась. Я сама не заметила как и когда, но безмолвное напряжение отпустило меня. Ханано привыкла говорить тише, вести себя сдержаннее. Часто я наблюдала, как Ханано, угнездившись подле Тиё близ матушкиной печурки, слушает рассказы или, если читает вслух, спрашивает, как произносится то или иное слово, а однажды я увидела, что девочки прильнули к бабушке и она показывает Ханано, как иероглифами писать словосочетание «американская бабушка».

Тиё сразу полюбила мою матушку. Пылкая детская привязанность сперва вызвала у той оторопь, но вскоре обе искренне подружились. Как ни странно, помимо прочего их объединила религия. Детский садик находился сразу за храмом, и Тиё знала дорогу, а поскольку я не хотела, чтобы матушка ходила одна, то Тиё часто сопровождала её, если Судзу была занята. Девочке нравилось сидеть в просторном торжественном помещении и слушать пение, нравилось, когда монахиня с кротким лицом — после службы она поила мою матушку чаем — угощала её рисовыми лепёшками. Однажды матушка сказала: «Тиё, ты так любезно сопровождаешь меня в храм. В следующий раз я схожу с тобой в твою церковь». И Тиё отвела её послушать нашего священника, доброго человека, который читал проповеди на японском. После Тиё с матушкой шли куда-нибудь вместе — бывало, что и в матушкин храм, где Тиё стояла склонив голову, пока её бабушка легонько перебирала чётки и бормотала: «Наму Амида Буцу!», а бывало, что и в христианскую церковь, где матушка внимательно слушала проповеди и склонялась почтительно, когда священник молился. А потом рука об руку матушка с Тиё шли домой, разговаривая об увиденном в обоих местах. Как-то раз, когда они подошли к воротам, я услышала, как матушка сказала негромко: «Быть может, он говорит правильные вещи, но мне негоже очутиться в месте лучшем, нежели то, в котором пребывает мой муж. Пусть даже он