Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

представляет собою большую гостиницу, устроенную просто и удобно, по всем правилам гигиены; везде чистота; нарядные горничные снуют по коридору. Всем приезжим было предложено жить у родственников и знакомых, буде они найдутся, несколько времени, за недостатком помещения в интернате. Так как у меня никого не было, то меня и поместили временно; это не совсем-то рекомендовало деятельность комитета, хотя они и оправдывались «неожиданным наплывом», что было довольно наивно с их стороны; мы должны были подвергнуться всем прелестям неудобств неустроенных помещений. Первую ночь я провела в сырой и нетопленой комнате; было страшно холодно.

На другой день начались лекции, т. е., собственно говоря, была читана одна по русской истории. Я вошла в аудиторию с чувством какого-то ожидания, свободно, без всякого благоговения, но отнеслась ко всему с спокойным интересом. Я уселась на скамье повыше; шум и крик стояли в аудитории. Вдруг все стихло. На кафедру вошел профессор русской истории С. Середонин. Это еще не старый человек, очень некрасивый, с короткими руками и каким-то скрипучим голосом. Он прочел вступительную речь. Едва он начал говорить – я впилась глазами в его лицо, ловя каждое слово, и так и застыла в этом положении до конца лекции. Предмет был интересен, а читал он плохо; ему сильно мешал картавый выговор и какой-то страшный звук голоса.

Он говорил о движении исторической мысли, начиная с первого писаного учебника русской истории. Тут впервые услышала я о «Синопсисе», трудах Татищева… И первая же лекция показала мне мое круглое невежество: я ничего не читала по русской истории, и поэтому вся лекция для меня была новостью.

В этот день лекций больше не было. Я пошла в библиотеку, взяла каталог и, при виде массы книг, пришла в отчаяние: никогда во всю жизнь не прочтешь и сотой доли всего, что надо бы прочесть, никогда! И я не знала, за что взяться; растерявшись, я начала спрашивать заглавия книг – одно другого лучше: увидела в каталоге Токвиля – оказалось, не выдают без разрешения профессора; я рассердилась и спросила «Жизнь Иисуса Христа» Ренана… Библиотекарша с удивлением взглянула на меня. Кончилось тем, что я взяла какое-то сочинение Тьерри и, придя к себе в комнату, в отчаянии бросилась на постель. Ничего я не знаю! ничего! и это в 21 год!

9 сентября

Так много нового; так много людей; вся обстановка до такой степени не похожа на ту, в которой я жила не дольше, как неделю-две тому назад, что мне кажется, что я попала в другой мир. И вот я стараюсь изо всех сил разобраться в этой массе нового, массе новых лиц, которая меня окружает; выбрать из небольшой среды тех, с которыми познакомилась, наиболее интересных, развитых, общество которых было бы и приятно и полезно… Я разговариваю, иногда даже вступаю в спор (впрочем, он никогда не бывает особенно интересен или значителен), стараясь угадывать людей по мнениям, которые они высказывают… Иногда это оказывается вовсе не трудно; я сразу определяю человека. (Конечно, приблизительно: знать до тонкости – вовсе не каждого интересно, только некоторые люди заслуживают такого внимательного изучения, а масса… зачем терять время?) Конечно, гимназистки, только что окончившие курс, не могут представить никакого интереса; я стараюсь знакомиться с такими, которые уже не первый год кончили гимназию.

Правильное чтение лекций еще не началось; и пока есть свободное время, я осматриваюсь и разбираюсь в людях. Теперь я заметила одну особу очень умную, начитанную и развитую, но с ней трудно сойтись; она хотя слегка и сентиментальна, но не старается знакомиться с кем бы то ни было; держится в стороне и усердно занимается по пособиям, указанным профессором. Это – сочинение Бестужева-Рюмина: «Русская история», т. I, «Биографии и характеристики», статьи Милюкова в «Р. М.» за последние 2–3 года; Коялович: «Из истории русского самосознания». Я тоже занимаюсь по этим же пособиям, но далеко не так, как она: она и лучше образованна, да и среда была очень благоприятная для ее развития (она дочь инспектора историко-филологического института в Нежине). И поэтому она работает, а я просто занимаюсь, читаю, составляю конспекты. В одной из этих книг читаю: «Когда Погодин, будучи студентом 1-го курса, спросил профессора, что читать ему по русской истории, тот сказал: читайте „Нестора“». И я, следуя своей несчастной привычке сравнения, сейчас же привожу наш пример: а мы что читаем? Нам не рекомендовали «Нестора»…

Жизнь в интернате идет пока очень тихо и однообразно; в 11 движение везде затихает, в коридоре гасятся огни, все, за немногими исключениями, ложатся спать и встают часов в 8.

Немудрено, что это время, когда и живешь не на своем месте, и лекций нет, да и знакомство пока малоподходящее, – такое время, как эта неделя, – право, представляет картину какого-то брожения. Я вспоминаю о своих, и мне делается иногда просто скучно без них, и тоска одиночества тяжело ложится на душу. Зато, когда подумаешь о лекциях, взглянешь на расписание, висящее в коридоре, чувствуешь такое ожидание: вот-вот откроются двери куда-то… и перед нами раскроется новое, неведомое… а что именно? что? – и сердце невольно замирает, и хочется, чтобы все началось скорее.

12 сентября

Сегодня мама прислала свое согласие, форменное разрешение на имя директора. Сегодня же я получила от сестер письмо, в котором они сообщают, почему она согласилась. Оказывается, она все-таки не поверила моим словам, что меня приняли, и, послав отказ в ответ на письмо попечителя, была уверена, что меня не примут. Спустя несколько дней она опять получила от Капустина письмо (только теперь случайно узнала я, что он решил добиться согласия мамы таким образом: время от времени писать ей письма и уговаривать ее, несмотря на ее отрицательные ответы), и так как я еще раньше сказала ей, что в случае чего – еду за границу, то она вдруг испугалась такой близкой возможности моего отъезда, и вот, в силу всех этих обстоятельств, согласие было написано, подписано и отправлено тогда… когда, в сущности, уже его и не нужно было. Но все-таки я была рада. И директор очень доволен. Когда мне рассказали о Капустине, что он был у нас на курсах, говорил с директором обо мне и решил писать маме, – я удивилась благородному характеру и доброте этого человека. Что я ему? А между тем он столько для меня сделал; он человек занятой, заваленный делами, хотел писать какой-то неизвестной ему даме, мало того, что он меня принял, он хотел вполне удовлетворить и нравственное чувство. Стою ли я всего, что он для меня сделал? В первый раз в жизни