Грёзы о воздухе. Опыт о воображении движения - Гастон Башляр

возвращаться в гнездо? Дерево – это гигантское гнездо, раскачиваемое ветрами. Мы не испытываем по нему ностальгии как о жизни в тепле и покое, мы любим вспоминать его высоту и уединенность. Гнездо на верхушке дерева – могущественная греза: она возвращает нам гордость молодых лет, когда мы думали, что рождены для того, чтобы жить «над семью королевствами».

Разумеется, когда поэт сообщает нам как позитивный факт воспоминание о поре, проведенной им среди листвы, такие строки часто следует воспринимать как воображаемое. Сельские дети, отваживающиеся влезать на тополя, встречаются так редко, что, на наш взгляд, следует отнести на счет воображаемого вот это признание Мориса де Герена: «Я лезу на вершины деревьев, верхушки тополей раскачивают меня над птичьими гнездами»[339]. Только тот, кто предается всемогущим грезам, может желать раскачиваться подобно сверхптице у самой вершины высочайшего из деревьев.

Как бы там ни было, покачивание верхушек деревьев восхитительно передано в своем космическом аспекте на одной из страниц Дневника Мориса де Герена. Перед нами – май, цвет деревьев поблек, на ветвях завязались плоды, дышащие жизненной энергией. И «несметное потомство буквально свисает с ветвей всех деревьев… Все эти зародыши, неисчислимые и по количеству, и по разнообразию, висят между небом и землею в колыбелях, предоставленные воле ветра, чья задача – укачивать эти создания. Будущие леса неощутимо качаются в лесах живых. Вся природа предалась заботам своего грандиозного материнства» (р. 96). Пусть читатель заметит, что на этой странице затертая «присказка» о вселенском материнстве приобретает новый нюанс: она одушевляется качающейся жизнью верхушек деревьев. Лес – это колыбель. А пустых колыбелей не бывает. Живой лес убаюкивает грядущий. Значит, нужно понимать, что одно и то же движение, как бы «первораскачивание» колыбели приносит блаженство и ветке, и птице, и мечтательному человеку, – и еще одну страницу Мориса де Герена мы читаем, понимая совершенство ее непрерывности: «Ветвь в цвету, птица, усевшаяся на ней, чтобы петь или строить гнездо; человек, разглядывающий ветку и птицу, – все они движимы одним и тем же началом, но только с разной степенью совершенства» (р. 87). Как мы видим, единство осуществляется при созерцании одного-единственного движения, движения первозданного: покачивания. Сделаем еще один шаг, и вместо созерцания погрезим: над зеленым деревом, выше самой высокой верхушки, радостнее певчей птицы высочайшая степень совершенства воздушной жизни, которую мы познаем.

VI

Итак, дерево дает нам сложнейшие образы психологии вертикальной жизни. Порою дерево – прямая, перпендикулярная горизонтальной плоскости, лежащая в плоскости вертикальной; она направляет грезовидца воздушной стихии. Рильке в «Валезанских катренах»[340] основную линию вертикальной диаграммы вычерчивает так:

Peuplier, à sa place juste

qui oppose sa verticale

à la lente verdure robuste

qui s’etire et qui s’etale.

Тополь, растущий на своем месте,

противопоставляет свою вертикальность

медлительной и крепкой зелени,

раскидистой и тянущей ветви во все стороны[341].

Чем больше дерево обособлено, тем острее ощущается вертикальное воздействие его созерцания. Похоже, отдельное дерево – единственно возможная вертикальность, предназначенная равнине и плоскогорью:

Tout seul

. . . . . . . . . . . . . . . .

II impose sa vie énorme et souveraine

Aux plaines.

Совсем одинокое

. . . . . . . . . . . . . . . .

Оно навязывает самостоятельность и безмерность своей жизни

Равнинам[342].

В других стихотворениях из сборника «Сады» Рильке ясно ощущает, что дерево – ось пейзажа, по которой грезовидец чаще всего переходит от земного к воздушному:

Là se rencontre ce qui nous reste,

ce qui pèse et ce qui nourrit

avec le passage manifeste

de la tendresse infinte.

Там встречается то, что нам остается,

то, что нависает, и то, что питает

явным проблеском

безграничной нежности.

Даже орешник, деревце приземистое и «поворачивающееся во все стороны», возникает в душе грезовидца воздушной стихии именно тогда, когда оно

…savoure

la voûte entière des cieux.

…смакует

весь небосвод[343].

В тихую погоду тысячи листьев, тысячи ладоней приходят в движение – как будто в обновленном сердце одушевляется тысячекратная воздушная нежность. Шелли говорил: «В движении весенних листьев, в голубом воздухе есть тайное соответствие с жизнью нашего сердца» (Цит. по: Rabbe. Shelley. 1887, p. 296). Преимущество анализируемого воображения состоит в возможности пережить это «тайное соответствие» во всех мелочах Торопливый читатель заметит здесь всего лишь затертую тему; он не проникнется на шеллианский лад симпатией к смутному и счастливому движению весенней листвы, смятенному волнению первого распустившегося листочка, который еще вчера был твердой почкой, существом, вышедшим из земли.

Когда знакомое дерево, это безликое существо, предстает вечером в легкой дымке, оно обретает новое выразительное качество, даже неявные оттенки которого обладают значительной мощью. Так, Жоашен Гаске, грезя в сумерках, в воздухе, отдыхающем от буйства прованского солнца, в миг, когда закончилась пылкая борьба зелени и золота, пишет: «Просвечивающая плоть вещей окружает видимости ореолом и перемешивает их. Из-под корней деревьев улетучивается их идея. Луна озаряет море, подобная более непорочному солнцу»[344].

Все тот же вертикальный порыв, все то же воздействие красоты небес ощутимы на следующей странице Поля Гаденна:

Это дерево жило всеми изливающимися из него силами; оно по-своему стремилось овладеть небом и призывало всю природу в свидетели своего пыла. Чтобы вознестись на простор небес и завоевать его, оно описывало в воздухе движения, исполненные величественной грации, и его гордый и нетерпеливый ствол разделялся на такое количество ветвей, какое было ему необходимо, чтобы поглощать пищу из воздуха и превращать ее в красоту. Над деревом виднелась его голова, напоминающая букет и закругленная в подражание небосводу…

(Siloé, p. 369)

Кроме того, дерево в бурю похоже на чувствительную антенну, оно передает начало драматической жизни равнины. Такое наблюдение мы встречаем в «Триумфе смерти» Габриэля д’Аннунцио: «Видно было, как деревце колыхалось почти кругообразным движением, как будто какая-то рука силилась вырвать его с корнями. В продолжение нескольких минут оба они смотрели на это яростное волнение, которое – посреди бледности, наготы и беспамятного оцепенения сельского пейзажа – имело вид сознательной жизни.