…Разбилось лишь сердце моё - Лев Владимирович Гинзбург

Но братски лишь его вы разделите!”

Б. Алмазов в журнале “Развлечение” (1859) предложил такую трактовку:

“Возьмите мир! – он мне не нужен боле,

Воскликнул Зевс с заоблачных высот, —

Пусть каждый в нем возьмет себе по доле,

Владеет ей из рода в род”.

Начитавшись старых переводов, я вновь принялся за работу, но теперь к прежним трудностям прибавилась еще одна. Неотвязно преследовали меня чужие строки, чужие решения: “Возьмите мир! – с величьем неизменным”, “Возьмите мир! – сказал с высот далеких”, “Возьмите мир! – воззвал в благоволенье…”

В полном отчаянии снова и снова вчитывался я в немецкий непробиваемый текст… Потом самый текст стал как бы отбрасывать, представлять себе картину, восстанавливать происшествие.

Великодушный Зевс раздает людям землю. Услышав о щедром подарке, все от мала до велика спешат захватить свою долю: земледелец – ниву, охотник – леса, купец – товары, аббат – сладкое вино, король – мосты и проезжие дороги, и только поэту ничего не достается. Он опоздал. Пока делили землю, он, погруженный в раздумья, слушал “гармонию неба”, разговаривал с божеством и забыл о суетных делах. И Зевс, добродушно улыбаясь, ворчит: “Что делать? Мир роздан. Уж не мои отныне осень, охота, рынок”. Но выход, оказывается, есть. Зевс предлагает поэту небо: “Когда б ты ни пришел, оно всегда открыто для тебя…”

Дивные стихи! Гуманные. Сочетание “высокого” и “низкого”, простой разговорной интонации и торжественной приподнятости. Да и сам Зевс у Шиллера не далекое, холодное божество, а веселый хозяин вселенной, щедро раздаривающий людям свои богатства:

Nehmt hin die Welt!

Эти слова он, очевидно, сопровождает широким жестом – берите землю, забирайте!.. Что, что? Конечно же не “берите”, а “забирайте”. Как я этого раньше не заметил! Ведь Шиллер пишет не просто: “Nehmt die Welt” (“Берите, возьмите мир”), a “Nehmt hin…”, что придает выражению особый оттенок щедрости, широты, великодушия.

Зевс молвил людям: “Забирайте землю!”

И сразу же оформилась строфа:

Зевс молвил людям: “Забирайте землю!

Ее дарю вам в щедрости своей,

Чтоб вы, в наследство высший дар приемля,

Как братья, стали жить на ней”.

Благодаря одному верно угаданному слову определилась интонация всего стихотворения, и я, как радист, нащупавший в сумятице эфира нужную волну, уже сам перешел “на передачу”:

Тут все засуетилось торопливо,

И стар, и млад поспешно поднялся.

Взял земледелец золотую ниву,

Охотник – темные леса,

Аббат – вино, купец – товар в продажу,

Король забрал торговые пути,

Закрыл мосты, везде расставил стражу:

“Торгуешь – пошлину плати!”

А в поздний час издалека явился,

Потупив взор, задумчивый поэт.

Все роздано. Раздел земли свершился,

А для поэта – места нет…

С этого началось мое приобщение к Шиллеру. Я вдруг ощутил биение его энергичного, живого стиха, которому в переводе холод и выспренность прямо-таки противопоказаны.

Однажды мне пришлось вступить в состязание с самим Жуковским. Речь шла о балладе “Хождение на железный завод”[215], переложенной Жуковским в гекзаметрах. Смел ли я вступить в такое соперничество? Я читал у Кюхельбекера: “Истинно не знаю, что об этом сказать, однако не подлежит никакому сомнению, что с изменением формы прелестной баллады немецкого поэта и характер ее, несмотря на близость перевода, совершенно изменился”. И он же пояснял: “Рифма и романтический размер не одни украшения, а нечто такое, с чем душа моя свыклась с самого младенчества”…

При всем преклонении перед Жуковским, прочитав его “Суд Божий”, я отважился на восстановление шиллеровского размера.

У Жуковского:

…Там непрестанно огонь, как будто в адской пучине,

В горнах пылал, и железо, как лава, кипя, клокотало.

День и ночь работники там суетились вкруг горнов,

Пламя питая, взвивались вихрями искры; свистали

Страшно мехи, колесо под водою средь брызжущей пены

Тяжко вертелось, и молот, громко гремя неумолчно,

Сам как живой поднимался и падал…

В новом переводе: граф – персонаж баллады – помчался в рощу,

…где в печи

На жарком плавятся огне

Подковы и мечи.

Там неустанною рукой

Рабы трудились день-деньской,

Клокочет пламя, дуют парни,

Как стеклодувы в стекловарне.

Единство пламени и вод

Увидишь в том лесу.

Поток бушующий дает

Вращенье колесу.

И молоткам немолчным в лад

Бьет по листу огромный млат,

И, размягчаемое жаром,

Железо гнется под ударом.

Возможно, мне и удалось восстановить ритм, строфику, приблизиться к шиллеровской интонации, но в свободном переводе-переложении Жуковского какая мощь слова, какой гул вечности!..

Работая впоследствии над новыми переводами Шиллера, я часто задумывался о судьбе своих далеких предшественников. Многие из них полностью забыты, иногда незаслуженно. Да и немало старых переводов, на которые напластовались последующие, надо бы откопать, прочесть заново. Кто, например, вспоминает перевод “Песни к радости” Владимира Бенедиктова, которому так не повезло в русской критике? А ведь его перевод крепче, свежее, да и внутренне ближе к Шиллеру, чем то, что в XIX веке сделал Тютчев, а в XX – Лозинский. Или “Мать-убийца” Михаила Милонова. В 1827 году, когда вышел его перевод, еще не возбранялось заменять ямб хореем, в наше же время такие вольности редки. Мой перевод “Детоубийцы” (“Die Kindesmörderin”) формально точнее:

Слышишь: полночь в колокол забила,

Кончен стрелок кругооборот.

Значит, с богом!.. Время наступило!

Стражники толпятся у ворот…

Но ведь у Милонова-то монолог детоубийцы ярче, исступленней. Вот она говорит, обезумевшая от ужаса мать, прижимая к груди задушенного ею младенца, в миг перед казнью:

Слышишь? Бьет ужасный час!

Укрепитесь, силы!

Вместе к смерти! ищут нас

Бросить в ров могилы!..

Пишу это, чувствуя какой-то внутренний долг перед старыми переводчиками. Что мы о них, собственно, знаем? Скажем, о Владимире Сергеевиче Печерине (1807–1885). Ну чем не выдающаяся личность? Поэт, философ, эллинист, получивший образование в Москве и в Берлине. Его поэму-мистерию “Торжество смерти” использовал Достоевский в “Бесах”. Эмигрировал на Запад, в Германии и в Швейцарии объявил себя республиканцем, сенсимонистом, коммунистом, затем вдруг принял католичество, стал монахом, членом иезуитского ордена,