Лёнька. Украденное детство - Павел Алексеевич Астахов

Наступил день отправки. Отобранные, переписанные, посчитанные и записанные во все книги и журналы пятьсот человек, включая новеньких, совершенно растерянных и подавленных поляков и прибалтов, пригнанных ночью из города, были готовы к очередному переезду. Теперь уже в саму Германию. Непосредственно перед выходом из лагеря возникла давка, так как всех заставили у ворот переобуться в деревянные башмаки – «пантоффели»[102], груда которых возвышалась на земле у колючего забора. Пока выбирали да подбирали размеры, охранники нетерпеливо помахивали дубинками, но бить не решались, побаиваясь угроз начальника, запретившего калечить и без того потрепанный товар. Инспектор из Берлина был радостен и доволен проделанной работой. Прощаясь с лагерфюрером, он вновь напомнил про данное обещание отметить его расторопность и точность перед начальством, а также воплотить его идеи:

– Благодарю, мой дорогой, я непременно замолвлю за вас словечко в Берлине. И эта ваша идея с клеймами просто бесподобна. Гениальная и простая! Буду докладывать рейхсфюреру. Обязательно.

Подполковник уезжал очень довольным, увозя с собой пятьсот новых рабов, а лагерфюрер оставался не менее довольным, так как выполнил приказ и никто не заметил подмены. Приятным бонусом было ожидание поощрения и даже возможного повышения по службе. Он закурил сигару и, задумчиво пуская дым, наблюдал, как столпившиеся женщины выбирают и примеривают уродливые «пантоффели». Разглядев, как они рассматривают и разбирают эти страшные куски дерева, обтянутые сверху брезентовой полоской, и просят друг друга «поглядеть со стороны», гауптштурмфюрер презрительно усмехнулся:

– Бабы и есть бабы. Даже здесь они умудряются модничать и выбирают пару обуви поприличнее. Прям как моя Агнет, когда собираемся в гости или театр. Вот они – порождения Евы. И все же нам никогда не понять этих славян. Одни безропотно, как скоты, идут на заклание, другие перед угрозой смерти выбирают из уродливых колодок те, что чуть менее уродливые. А тот фельдфебель-хорват вообще из-за своей потаскушки арестовал дюжину невиновных людишек и отправил в ад… вот уж загадочные «недочеловеки».

* * *

Закончив примерку, женщины разобрали деревянные башмаки, после чего, схватив детей за руки, выстроились в колонну по пять человек и двинулись в сторону железнодорожной станции. Выйдя на утоптанную дорогу, тысяча ног, обутых в «пантоффели», принялись издавать многоголосый барабанный бой, от которого через минуту задрожали ушные перепонки. Камнепад, град, работа отбойных молотков – все эти звуки слышались в этом марше матерей, ведущих своих детей в немецкое рабство. По колонне прошел слух, что всех их уже ждут «покупатели» на бирже труда и каждому определят хозяина и двор, где они смогут жить и трудиться. Люди воодушевились и готовились к новой жизни. Многим уже казалось, что, возможно, все их волнения, переживания и страхи теперь закончатся, а новые хозяева попадутся исключительно понимающие и добрые. Ведь тот, кто работает на земле, не может быть иным. Трудолюбивый человек, живущий своим хозяйством, должен быть приветливым и ценить чужой труд. Несмотря на то что их не только лишили элементарных человеческих условий жизни, но даже имен и фамилий, заменив их бирками с номерками, они продолжали упрямо верить в лучшее. А что им еще оставалось?

На вокзал шли пешком, выбивая деревянную дробь долблеными уродливыми башмаками. Когда ворота лагеря остались позади, настроение в колонне поднялось. Даже свирепые охранники с не менее свирепыми овчарками не пугали детей и женщин. Они дышали почти свободным воздухом, вокруг, несмотря на пасмурную погоду, пели птицы, а двери из колючей проволоки, казалось, оставили за собой все неприятности и ужасы проведенных там дней и ночей. Никто не грозил расстрелом и пытками. Даже мрачный могильный ров уже уходил в историю, оставаясь в прошлой «лагерной» жизни. Жаль было замученных, погибших, убитых, особенно веселую, находчивую и несчастную Люську, потерявшую мужа, сына, мать и свою жизнь в огне войны и всеобщего горя. И все же они уходили навсегда в вечность, растворяясь в памяти и истории.

Эшелон, приготовленный для погрузки пяти сотен заключенных из «переселенческого лагеря», отличался от того, что привез их сюда, тем, что состоял из десяти одинаковых немецких вагонов, выкрашенных в зеленый цвет, и паровоза ВР-38[103], нос которого был украшен гигантским фашистским орлом с хищным клювом и острыми кинжальными крыльями, державшим щит со свастикой в когтистых лапах. Состав очень напоминал тот, в котором их привезли, тем более через раздвинутые двери внутри на полу виднелась точно такая же примятая золотистая солома. Основное отличие состояло в том, что ширина колеи, на которой стоял новый эшелон, была немецкой – в тысячу четыреста тридцать пять миллиметров, в отличие от советской – почти на десять сантиметров ýже[104]. Хотя немецкие вагоны принципиально ничем не отличались от советских, в них сажали по пятьдесят человек. Таким образом, вся партия заключенных в пятьсот голов размещалась в десяти вагонах.

В этот раз при посадке никто никаких ведер ни с водой, ни для отправления потребностей не раздавал. Планировалось, что их доставят в течение суток, хотя путь был отнюдь не близкий. До «биржи труда» им предстояло преодолеть более тысячи километров. И, конечно же, эти обещанные «сутки» растянулись на целую неделю. Первое, что обнаружили заключенные, зайдя в вагон, это странные отверстия по углам. Они были просто пробиты насквозь в полу. Погадав немного над предназначением этих дыр, все сошлись во мнении, что таким образом устроены отхожие места. Соломенная подстилка, укрывавшая пол, была достаточно свежей, и женщины порадовались даже этому факту, вспоминая смрадные миазмы переезда в пересылочный лагерь.

Несмотря на то что людей в вагон загнали почти в два раза больше, все разместились достаточно свободно. Матери все больше и больше успокаивались и вполголоса обсуждали предстоящее путешествие. Все склонялись к тому, что долгодневные мучения заканчивались, потому что они прошли своеобразный отбор и теперь их никто не обидит и тем более не убьет. К тому же впервые их переписали и вручили номера – некое подобие документа и признак персональной идентификации.

Несмотря на стоявшего у каждого вагона часового с автоматом и собакой, оптимизм и тихая надежда все больше овладевали невольниками, забывшими на мгновение о своих злоключениях и рабском положении. Когда же два крепких солдата пронесли вдоль всего состава деревянный ящик с коричневыми аппетитными буханками хлеба, раздав по пять штук в каждый вагон, даже некое подобие улыбок проскользнуло на забывших о простых человеческих эмоциях лицах матерей. Хлеб разделили поровну. Вслед за хлебом подали и воду, да не в ведрах, а специальных пузатых баклажках с притороченными к ним цепочкой крышками, служившими