Адмирал Колчак. Романтик Белого движения - Николай Андреевич Черкашин

«Красный кнут» оказался жестче и больнее белого, а посулы «красного пряника» – слаще белого, обыденного, хоть и насущного, как корка хлеба.

Одних новизна наобещанной жизни поманила – беловодье наяву, рай земной, даром что коммунизмом назван… Эх, русский человек, только помани на небывалое, на удалье – на Марс, так на Марс в огуречной бочке полетит…

Других за шиворот поволокли, железной палкой погнали. Мобилизация. Ревтрибунал. Расстрел. ЧК… ЧОН…

В своем прекрасном романе об адмирале Владимир Максимов попытался взглянуть на Гражданскую войну глазами Колчака:

«Случившееся теперь в России представлялось ему ненароком сдвинутой с места лавиной, что устремляется сейчас во все стороны, движимая лишь силой собственной тяжести, сметая все попадающееся на пути. В таких обстоятельствах обычно не имеет значения ни ум, ни опыт, ни уровень противоборствующих сторон: искусством маневрирования и точного расчета стихию можно смягчить или даже чуть придержать, но остановить, укротить, преодолеть ее было невозможно.

Казалось, каким это сверхъестественным способом бывшие подпрапорщики, ученики аптекарей из черты оседлости, сельские ветеринары, недоучившиеся фельдшеры и недавние семинаристы выигрывают бои и сражения у вышколенных в академиях и на войне прославленных боевых генералов?

Ответ здесь напрашивается сам по себе: к счастью для новоиспеченных полководцев, они должны были обладать одним-единственным качеством – умением бежать впереди этой лавины не оглядываясь, чтобы не быть раздавленным или поглощенным ею».

Еще надо в расчет взять и то, что все эти аптекарские ученики и недоучившиеся фельдшеры охотно и твердо усвоили подловатые нравы «мастеров экса» (ухарей «скока»), лихо «грабивших награбленное» в казенных банках, почтовых каретах, а позже – на обысках, конфискациях, реквизициях, разверстках…

Нравы эти, объявленные «революционной твердостью», отметали и тень благородства по отношению к противнику, именуя внеклассовую (на самом деле – внеплановую) справедливость, совесть, честь «слюнтяйством гнилой интеллигенции», «буржуазными предрассудками».

И если в белом стане последнюю черту человеческого озверения мешали переступить остатки офицерской чести, православной веры или дворянского приличия, то в красном без колебаний приняли «игру без правил», смердяковский постулат воинствующего безбожия – «все дозволено! все!»

И не символично ли, что против адмирала Колчака выступил большевик, назвавший себя именем героя, рванувшего к своему благу с топором по трупам – Родиона Раскольникова. Юный большевик Ильин, уверовавший, как и его кумир, что именно ему дозволено все, поступил в гардемаринские классы вовсе не из-за любви к морям или ради мечты достичь полюса, а для того лишь, чтобы спасти себя от фронта, тогда как миллионы его ровесников рвались в самое пекло.

На революционной мутной волне мичман Ильин-Раскольников достиг в иерархии своего клана адмиральского ранга, даже превзойдя по служебной лестнице будущего противника – адмирала Колчака. И если Колчаку в семнадцатом не хватило «революционной гибкости», чтобы расстаться с почетным оружием, ставя на одну чашу весов честь, на другую – жизнь, то «первый морской лорд советского адмиралтейства», свободный от «буржуазных предрассудков», в девятнадцатом, спасая свою жизнь, велел спустить свой красный флаг перед английскими шлюпками, окружившими его севший на камни флагманский корабль. И кто потом из соратников поставил в упрек «морскому лорду», что ему выпала печальная слава первым в советском флоте спустить красный флаг перед неприятелем?

Честь флота, доблесть флагмана – право, какое смешное донкихотство перед всесветным пожаром «мировой революции»!

И еще – о терминах. Если в феврале была революция, то в октябре – контрреволюция. Колчак боролся не с советской властью, а с большевиками, сделавшими из Советов свой послушный инструмент. Он и его соратники – антибольшевисты, а не контрреволюционеры.

Едва ли не самое главное обвинение Колчаку, которое предъявляли ему советские историки, это то, что он был «военным диктатором», стыдливо забывая о военном вожде большевиков Льве Троцком, который направо и налево сыпал расстрельными приказами из-под брони своего личного бронепоезда.

Ленин и Троцкий охотно (в обмен на штыки «интернационалистов» – китайцев, латышей, мадьяр и прочих наемников) признавали независимость той или иной «окраины» России, зная, что независимость эта до поры, что это лишь временный тактический ход. Колчак так не умел. И когда генерал Маннергейм предложил ему военную помощь в обмен на признание Верховным правителем независимости Финляндии, адмирал ответил: «Я целостностью России не торгую». Замечательный ответ. Но потерять столь необходимую помощь в дни, когда решалась судьба Белого движения, было едва ли не роковым шагом.

Ленин, когда год назад решалась судьба его власти, отдал немцам всю Украину и пол-России, лишь бы удержаться в кресле предсовнаркома, подписал чудовищно унизительный мир, невзирая на протесты многих своих соратников, объясняя им, что «такова правда момента». Ленин был политиком, если обозначать этим словом высшую степень человеческой изворотливости и хитроумия. Колчак таким политиком не был.

Если бы адмирал ставил своей главной целью личную диктатуру, он бы, как всякий властолюбец, шел бы к ней по головам и трупам и, несомненно, добился бы много большего, чем достиг. Однако ему напрасно приписывали бонапартизм. Его вела, им повелевала прекрасная, но абстрактная для большинства «идея спасения России». Многочисленным Санчо Пансам, которые окружали «диктатора печального образа», горазда понятнее была идея личного спасения и собственного благосостояния, нежели идея спасения необъятного и неосязаемого ими далее своей губернии государства.

Беспощадный в своих откровениях, колкий, порой желчный барон Будберг нашел в своих мемуарах для Колчака слова, вырвавшиеся из глубины души.

Рукою очевидца: «Это большой и больной ребенок, чистый идеалист, убежденный раб долга и служения идее и России. На свой пост адмирал смотрит как на тяжелый крест и великий подвиг, посланный ему свыше, и… едва ли есть на Руси другой человек, который так бескорыстно, искренне, убежденно, проникновенно и рыцарски служит идее восстановления единой, великой и неделимой России».

Будберг вовсе не одинок в подобном своем убеждении. Вне всякого сговора с ним другой генерал, К. Сахаров, в другом месте и в другом времени отмечал:

«Личность Верховного правителя вырисовывается исключительно светлой, рыцарски чистой и прямой; это был крупный русский патриот, человек большого ума и образования… Как человек, отличался большой добротой, мягким и даже чувствительным сердцем»…

«Железного Феликса» бы ему в помощники или генерала бы Слащева… Но не было в штабе Верховного ни того, ни другого…

«Адмирал был лишен свойств неограниченного властителя, – отмечает для себя в своем дневнике член “Омского правительства” Г. Гинс. – Войскам он сказал так: «Вы сражаетесь не за меня, а за родину, а я такой же солдат, как и вы”».

Он хотел быть более адмиралом Нахимовым, выведшим флот на оборону Севастополя, нежели адмиралом Дубасовым, твердой рукой задушившим московскую смуту пятнадцать лет тому назад.

Он всегда ставил перед собой невыполнимые сверхчеловеческие задачи: достичь Южного полюса, найти