Робеспьер - Эрве Лёверс

образом, что Робеспьер беспрестанно слышал шум работ, но не испытывал от этого беспокойства". Именно здесь он жил вплоть до лета 1794 г., за исключением нескольких недель… Ведь Шарлотта отправилась к своим братьям в Париж; после того, как её приняли у Дюпле, в здании, идущем вдоль улицы, вместе с Огюстеном, она сняла квартиру на улице Сен-Флорантен и некоторое время жила там с Максимилианом. После болезни, он, тем не менее, дал себя убедить вернуться к очагу Дюпле. Что касается младшего брата, то он поселился со своей сестрой по возвращении из миссии в итальянскую армию.

Дюпле были состоятельной семьёй. Морис, отец, преодолел рубеж пятьдесяти пяти лет и располагал приличным доходом; он жил вместе со своей супругой, Франсуазой Элеонорой, всегда внимательной к малейшим потребностям троих из их четырёх дочерей, их сына-подростка и их знаменитого гостя. Одна из старших дочерей, Софи, покинула семейный очаг после своей свадьбы с юристом из Иссуара, Оза. Её три сестры тоже уже готовы стать невестами; самая младшая, Элизабет, первой делает этот шаг, вместе с членом Конвента Филиппом Леба. Она выходит за него замуж 26 августа 1793 г., в качестве свидетелей выступают её дядя Вожуа и Робеспьер. Её старшие сёстры, Элеонора и Виктория, ждут. Элеонора, которую любовно называют Корнелией (Корнелия Копо, шутил Дантон), будто бы собиралась замуж за Робеспьера… Выражая сомнение Шарлотта пишет в своих "Воспоминаниях": "Я уверена в том, что г-жа Дюпле жаждала иметь моего старшего брата своим зятем и что она не скупилась ни на ласки, ни на обольщения, чтобы заставить его жениться на своей дочери. Элеоноре также очень льстило называться гражданкой Робеспьер, и она пустила в ход все, чтобы покорить сердце Максимилиана"[194]. Что касается юного Жака Мориса, Робеспьер выказывает ему нежное внимание; он его "маленький друг", его "маленький патриот". С конца 1792 г. племянник Дюпле присоединяется к домашним; он потерял левую ногу при Вальми; именно Симон "деревянная нога", возможно, пунктуально исполнял обязанности секретаря депутата – из соображений благоразумия, он это упорно отрицал после 9 термидора.

Забавный домашний очаг, как и забавные Дюпле: это новая семья? Это храм Неподкупного? Существуют два свидетельства, и они дополняют друг друга более, чем противоречат друг другу. Бесспорно, у Дюпле Робеспьер нашёл семью, в которой он чувствовал себя любимым. В ноябре 1792 г. он отвечает Петиону: меня находят "столь же покладистым и добродушным в частной жизни, сколь подозрительным вы находите меня в государственных делах"[195]. Элизабет Леба в своих "Воспоминаниях" рисует Робеспьера внимательным, заботливым; счастливым. Здесь он улыбается, смеётся и шутит, даже в самые ужасные времена в Конвенте. Он никогда не был "более весёлым и более довольным", чем, когда он гулял по Елисейским полям со своей приёмной семьёй и своей собакой Броуном[196]. "По вечерам, - продолжает она, - по возвращении с прогулки, Робеспьер читал нам произведения Корнеля, Вольтера, Руссо; мы его слушали всей семьёй с большим удовольствием; он так хорошо чувствовал то, что читал! После часа или двух чтения, он удалялся в свою комнату, пожелав нам всем хорошего вечера. Он питал глубокое уважение к моему отцу и к моей матери; они видели в нём сына, а мы - брата". Даже Шарлотта Робеспьер не без обиды свидетельствует: "Предупредительность по отношению к нему со стороны семьи Дюпле напомнила ему наши заботы о нем"[197]; но, утверждает она, эта предупредительность вскоре стала чрезмерной и ревнивой.

Здесь просвечивает другое лицо очага Дюпле. Мы находим его под пером Ла Ревельера-Лепо, который в своих "Мемуарах" описал скорее храм, чем пансион: "Меня приняли очень хорошо и провели в гостиную, к ней прилегал маленький кабинет, дверь которого была открыта. Что же я увидел, войдя? Робеспьера, присвоившего себе положение хозяина в доме, где он получал такие почести, какие полагаются божеству. Маленький кабинет был посвящён исключительно ему. Здесь его бюст был помещён в рамку разных узоров, стихов, девизов и пр. Сама гостиная была заполнена маленькими бюстами из красной, серой керамики, и увешана портретами великого человека, карандашом, растушёвкой, бистром, акварелью. Он сам, хорошо причёсанный и напудренный, одетый в домашний халат из самых опрятных, развалился в большом кресле, перед столом, уставленным самыми лучшими фруктами, свежим маслом, отоборным молоком и благоухающим кофе. Вся семья, отец, мать и дети стремились предугадать в его глазах все его желания, чтобы предупредить их в то же мгновенье".

Ла Ревельер-Лепо, будущий член Исполнительной директории, не относился к Робеспьеру положительно (нужно ли это уточнять?). Много лет спустя после смерти депутата Конвента, он присовокупил к своему рассказу ряд штампов о высокомерии, тщеславии и лицемерии великого человека… Это факт. Стоит ли, однако, полностью отбрасывать его свидетельство? Стоит ли отрицать существование этих гравюр, рисунков, керамики, также описанных в "Мемуарах" Барбару? Ничего не доказывает, что их там не было, не в комнате Робеспьера, как об этом писал Мишле, а в общих помещениях, где он жил или принимал своих друзей. В конце концов, они могли свидетельствовать о чрезвычайной популярности, установившейся с эпохи Учредительного собрания и общепризнанной, которая также составляла часть личности. Как могла бы она шокировать Робеспьера, Дюпле или друзей, часто посещавших дом: Леба, Кутона, Давида, Сен-Жюста или Филиппа Буонарроти, патриота и итальянского революционера, клавесиниста, приобщившего юного сына Дюпле к своему инструменту? Разве репутация не говорит об искренности борьбы?

Сила оружия

Робеспьер никогда не сомневается в своих принципах и всё же, если внимательно изучить его статьи за осень и зиму 1792 г., его концепция войны с тиранами может удивить; a priori[198] по крайней мере… Конечно, он продолжает верить в исключительный характер ведущейся войны; она "не похожа ни на какую другую, - объясняет он в октябре 1792 г. – Республика не может видеть в королях, сговорившихся против неё, обычных врагов, но убийц человечества, разбойников, восставших против суверенитета наций. Единственные переговоры, разрешённые нашим генералам, это победить их". Он уточняет, что Франция ведёт войну свободы против королей; она ведёт войну ради собственного освобождения, но, если битвы продолжаются на чужой земле, она может также вести её ради других, и помочь некоторым народам в обретении их прав и их суверенитета.

С помощью речи, в случае необходимости напоминающей, что он