Палачи и придурки - Юрий Дмитриевич Чубков

рождалась его тоска, как если бы он, подобно какому-нибудь астероиду, носился бы во Вселенной, одинокий и неприкаянный, лишенный навечно возможности соединиться, слиться с другим небесным телом. И кто-то из космоса опять манил его пальцем: ну же, ну же! А ночь свободно вливалась в окно, шевеля занавесками, вихрясь над письменным столом, отлеживаясь под диваном и в углах кабинета и вновь уносясь в беспредельность. Ладонями ощущал Всеволод Петрович ее мягкое, податливое, протекающее сквозь пальцы тело, бархатистую небыть ее кожи, и слышался ему призывный женский смех. «Машенька!» — с болью прошептал он имя покойной жены.

Вдруг тонко, не обычным своим деловым звоном звякнул телефон, как будто со сна, как будто приснился ему страшный сон. Звякнул и умолк. Встрепенулся Всеволод Петрович, посмотрел на телефон с жадностью: вот откуда мог был прийти к нему добрый знак, знак внимания, доказывающий, что он где-то кому-то нужен, мог бы позвонить кто-нибудь из приятелей, сказать ободряющие слова. Глядел он на телефон с горькой гримасой и молил: позвони! позвони! Боже ж мой! Да хоть бы тот позвонил — заманивающий из космоса пальцем, произнес бы те же слова: ну же! ну же! Однако молчал телефон.

В разочаровании отвернулся от него Всеволод Петрович, и в этот момент залился телефон отчаянным авральным звоном. От неожиданности подскочил профессор, схватил трубку, но из дрожащих, непослушных рук трубка выскользнула, покатилась по столу, докатилась до края и повисла на упругом спиральном проводе. Он поймал ее, поднес к уху и произнес с остановившимся сердцем:

— Алло!

— Будьте добры Всеволода Петровича, — сказал далекий-далекий голос — вроде бы как неземной, и на мгновение показалось профессору, что мольбу его услышали в космосе и вот звонят, приглашают.

— Слушаю!

— Всеволод Петрович? Приветствую! Это я, Веня!

— Веня? — с такой жадностью ожидал он чего-нибудь необычного, сверхъестественного от этого звонка, что не сразу сообразил. — А‑а, Веня!

— Я из Москвы! — кричал Веня, и голос его был ликующий, победительный. — Утренним рейсом вылетаю в Благов! Сами понимаете, по телефону не могу всего сказать, но... Но одно могу сказать: нас можно поздравить!

— Поздравить? Вы имеете в виду...

— Да-да, статья сдана в набор и завтра появится. Это будет бомба, уверяю вас! Кстати, собирайте чемодан, вам, по всей вероятности, предстоит небольшое путешествие!

— Куда?

— В Москву. Имеются сведения, что вас вызовут!

— Кто вызовет?

— А вот это уже лишний вопрос!

— Но у меня подписка! Я не имею права никуда выезжать!

— Чудак человек! Вас вызовут из такого места, где наплевать на вашу подписку! Но все, все, кончаю разговор! К обеду буду у вас и дам полный отчет!

— Вы бы все же разъяснили толком!

— Все, все, завтра! До свидания! — и положил Веня в Москве трубку.

А в Благове Всеволод Петрович взволнованно заходил по кабинету — вдруг сделалось ему жарко, и он распахнул халат, халат японский, шелковый, струящийся, поблескивающий тускло в звездном свете загадочными восточными письменами, подставил свое бледное тело совсем одуревшей от любовного томления ночи, и ночь обняла его. Ох, Веня, Веня! Не объяснил ничего! Жди теперь целую вечность!

* * *

Едва кончилась эта томительная ночь, Антон Брониславович растолкал храпящего на телеге Петровича. Крепко тот спал, свернувшись калачиком, обняв во сне бронзовые сапоги вождя, словно умолял его, просил пощады. «Картинка!» — раздраженно усмехнулся Антон Брониславович. — Навалилась вот на мою голову напасть!»

— Дрыхнешь! — напустился он на продравшего очи Петровича. — А Буланой, небось, не поен, не кормлен!

— Дак... не сдохнет, куда денется! — сказал Петрович и высморкался, деликатно отвернувшись от начальства. — Напоим да и накормим!

— Давай мигом! И побольше Буланому овса подсыпь, дорога дальняя предстоит.

Петрович натянул на свалявшиеся как валенок волосы свой треух и заканючил:

— Ага! Скотину накорми, напои, а что у человека со вчерашнего дня и маковой росинки во рту не было, вам и дела мало! Вам скотина дороже людей!

— Ишь ты, как заговорил! — уставился на него Антон Брониславович. — Еще один борец за права человека выискался!

— А чо ж! Туда-сюда, туда-сюда, как проклятый! И никаких обедов!

— Ладно, зайди в контору, как Буланого накормишь.

Петрович просветлел и оживленно побежал в сарай за ведром и торбой. Антон Брониславович оглядел свое хозяйство: рано еще было, еще не явились спортивного вида молодые люди в джинсовых рабочих костюмах и только-только в дымном мо́роке проявились тени первых искателей помоечного счастья. Он с отвращением вдохнул пропитанный гнилью и гарью воздух, брезгливо сморщился и пошел в контору. «Эх, Антон, Антон! — сокрушенно покачал головой, присаживаясь на край стола и снимая телефонную трубку. — А ведь достоин ты большего, чем это мусорное изобилие!» После третьего гудка ответил в трубке осторожный голос.

— Я вас от души приветствую, Серафим Порфирьевич! — бодренько сказал Антон Брониславович. Привет алхимикам двадцатого века!

— Ш-ш! — зашипел в трубку Серафим Порфирьевич, начальник некоего цеха художественной обработки металлов. — Ты что ли, Антон? Ты чего, аки тать, в рань такую трезвонишь!

— Так ведь, Серафим Порфирьевич, кто рано встает... тому... сами понимаете!

— Понимаю. У тебя дело ко мне?

— Наиважнейшее!

— Ну-ну?

— Зная вашу удивительную способность превращать какой-нибудь захудалый цветмет в золотую монету...

— Ты спятил, Антон! Чего это ты там городишь!

— ...хочу предложить вам несколько пудов первоклассной бронзы.

— Ну-ну?

— По самой сходной цене. По цене, какую сами назначите.

— Ой ли? Знаю и я вас, знаю, как облупленных, и предвижу подвох!

— Вы меня с кем-то путаете!

— М‑м, ну привози. Привози, посмотрим.

Положил трубку Антон Брониславович и с сомнением посмотрел на телефон, словно через телефонный провод хотел взглянуть в глаза далекому Серафиму Порфирьевичу, а через них в его неуловимую душу. «Скользок, стервец!» — вздохнул он, начертил несколько слов на бумажке и вынес ее уже запрягавшему Буланого Петровичу.

— Вот тебе адрес, да смотри с Идолищем больше не возвращайся!

Хмуро уселся на телегу Петрович, поерзал, умащиваясь поудобней, махнул кнутом:

— Н-но-о!

Дернул