Проживая свою жизнь. Автобиография. Часть I - Эмма Гольдман

прогремел бас Юстуса. Рядом с ним стоял мужчина, почти такой же высокий и широкоплечий, как он сам, в котором я сразу узнала Роберта Райцеля. Прежде чем я успела поздороваться, он игриво стал меня бранить. «Хорошенькая ты анархистка! — громогласно произнёс он. — Ты выступаешь за необходимость отдыха, а сама работаешь дольше рабыни. Мы пришли разорвать твои цепи, мы заберём тебя с собой, даже если придётся применить силу. Марш! Малышка, собирайся! Выходи сюда, раз ты не слишком рвёшься пригласить нас в свои девичьи покои». Нежданные гости стояли, освещённые светом фонаря. На Райцеле не было шляпы. Копна взъерошенных светлых волос, уже значительно поседевших, закрывала лоб. Он выглядел большим и сильным, даже моложе Юстуса. Обеими руками он ухватился за подоконник, а глазами пытливо изучал моё лицо. «Так каков приговор? — воскликнул он. — Я принят?» «А я?» — спросила я в ответ. «Ты уже давно получила одобрение, — ответил он, — а я пришёл наградить тебя, предложить себя в качестве твоего рыцаря».

Вскоре я уже шагала между двумя мужчинами по направлению к дому Юстуса. Там нас встретили весёлыми ура и песней «Hoch soll er leben»91, а также криками принести больше вина. Юстус со своей обычной обходительностью засучил рукава, зашёл за стойку и настоял на том, чтобы исполнять роль хозяина. Роберт галантно предложил взять его под руку и повёл меня во главу стола. Пока мы шли через проход, Юстус исполнял свадебный марш из «Лоэнгрина». Напев подхватили все мужчины, и у них оказались прекрасные голоса.

Роберт был душой компании. Его юмор был искромётнее вина, которое свободно лилось в бокалы всех присутствующих. Количество выпитого им превышало даже способность Моста в этом отношении; и чем больше он пил, тем красноречивее становился. Его истории, яркие и забавные, лились нескончаемым потоком. Он не знал усталости. Ещё долго после того, как большинство гостей притихли, мой рыцарь всё пел и говорил о жизни и любви.

Уже почти рассвело, когда я ступила на улицу, держа Роберта под руку. Меня охватило страстное желание обнять очаровательного мужчину, идущего рядом со мной, такого красивого телом и душой. Я была уверена, что его тоже сильно влекло ко мне; он показывал это весь вечер каждым взглядом и прикосновением. Когда мы шли, я чувствовала волнение от страстного желания. Куда мы можем пойти? Эта мысль промелькнула у меня в голове, когда я прижалась к нему сильнее с возрастающим возбуждением, ожидая и безумно надеясь, что он что-то предложит.

«А Саша? — внезапно спросил он. — Ты часто получаешь вести от нашего прекрасного парня?» Очарование как рукой сняло. Я почувствовала, как меня снова вытолкнули в мир страдания и вражды. До конца прогулки мы говорили о Саше и его поступке, об отношении Моста и его страшных последствиях. Сейчас Роберт был другой; он стал бунтарём и борцом против несправедливости.

У двери он заключил меня в объятия и прошептал, тяжело дыша: «Я хочу тебя! Давай забудем о невзрачности жизни». Я мягко освободилась от объятий. «Слишком поздно, дорогой, — ответила я. — Таинственные голоса ночи утихли, наступило неблагозвучие дня». Он понял. Чувственно глядя мне в глаза, он сказал: «Это лишь начало нашей дружбы, моя храбрая Эмма. Мы скоро вновь встретимся в Детройте». Я распахнула окно и наблюдала за ритмичными движениями его хорошо сложенного тела, пока он не исчез за углом. После чего я вернулась к жизни и к своей машинке.

Через год до меня дошли новости о болезни Райцеля. Он страдал туберкулёзом позвоночника, что вызвало паралич нижних конечностей. Он был прикован к постели, как Гейне, которым он так восхищался и на которого в какой-то мере был похож духовно и эмоционально. Но даже на своём матрасе-могиле Роберт оставался неукротим. Каждая написанная им строчка призывала к свободе и борьбе. Из постели он убедил Центральный рабочий союз города организовать моё выступление на годовщину 11 ноября. «Приезжай на пару дней ­раньше, — писал он мне, — чтобы мы смогли восстановить дружбу прошлых дней, когда я был ещё молод».

Я приехала в Детройт в день митинга, вечером, и меня встретил Мартин Дрешер, чьи трогательные поэмы часто появлялись в Der arme Teufel. К моему изумлению и удивлению толпы на вокзале, Дрешер, высокий и неуклюжий, встал передо мной на колени, протянул букет красных роз и произнёс следующее: «От вашего рыцаря, моя королева, с неумирающей любовью». «А кто же этот рыцарь?» — спросила я. «Роберт, конечно! Кто ещё осмелился бы послать свою любовь королеве анархистов?» Толпа засмеялась, но преклонённый предо мной мужчина ничуть не смутился. Чтобы спасти его от простуды (на земле лежал снег), я протянула руку и сказала: «А теперь, вассал, отведи меня в мой замок». Дрешер поднялся, низко поклонился, подал руку и торжественно повёл меня к извозчику. «В Рэндольф Отель!» — скомандовал он. По приезде мы встретили десяток ожидающих нас друзей Роберта. Сам хозяин был одним из поклонников Der arme Teufel. «Моя лучшая комната и вина в вашем распоряжении», — заявил он. Я знала, что внимательность и забота Роберта подготовили почву и обеспечили мне благодушие и гостеприимство его круга.

Тернер-Холл был заполнен до отказа, а публика соответствовала духу вечера. Большую торжественность событию добавил детский хор и великолепное чтение революционной поэмы Мартином Дрешером. Я должна была выступать по-немецки. Влияние, которое оказала на меня чикагская трагедия, не поблекло с годами. Тем вечером всё казалось ещё более трогательным, возможно, из-за близости Роберта Райцеля, который знал и любил наших чикагских мучеников, боролся за них, а сейчас сам медленно умирал. Память о 1887 годе ожила, вспоминая об их жертвенной смерти, я чувствовала душевный подъём, надежду и желание жить.

В конце митинга меня снова вызвали на трибуну, чтобы я получила огромный букет красных гвоздик из рук пятилетней девочки с золотыми волосами, которая сама была меньше букета. Я прижала ребёнка к груди и унесла её и букет с собой.

Позже вечером я познакомилась с Джо Лабади, выдающимся анархо-индивидуалистом колоритной внешности, который представил мне преподобного доктора Г. С. Мак-Кауэна. Оба сожалели, что я говорила не на английском. «Я пришёл специально, чтобы послушать вас», — сообщил мне доктор Мак-Кауэн, на что Джо, как все ласково называли Лабади, отметил: «А почему бы вам не предложить мисс Гольдман свою кафедру для проповедей? Тогда сможете услышать Красную Эмму на английском». «Хорошая мысль! — ответил священник. — Но мисс Гольдман высказывается против церквей, разве