Петр Чайковский - Ада Айнбиндер

Зовем тебя и ждем, красавица весна!

Нам радости земли так близки, так знакомы, —

Зияющая пасть могилы так темна!

16/28 декабря Чайковский уехал в Париж, где провел десять дней вместе со слугой Алешей и присоединившимся к ним Котеком. В Париже они гуляли, посетили Лувр, много были в театрах. В «Комеди Франсез» они были на трагедии Жана Расина «Андромаха», где главную роль играла великая французская актриса Сара Бернар. Отношения с Котеком начали давать трещину. Отчасти причиной могла стать история издания переложения Скрипичного концерта, при котором Котек внес множество изменений в партию скрипки, не согласовав их с Чайковским, а также его бесконечные флирты и романы с дамами. В Париже Чайковский явно был раздражен Иосифом, в одном из писем Анатолию композитор жаловался:

«Присутствие Котека не принесло мне никакого удовольствия. Он был бы очень приятный товарищ для меня в Clarens, где мы бы целый день играли с ним в четыре руки. Здесь он своей наивностью, неумением держать себя и еще одной чертой, про которую не хочется говорить, на каждом шагу раздражает меня, а так как я вследствие маленькой порции яда гадины[519] все эти дни очень раздражителен, – то, в результате, его сообщество скорее мне неприятно, чем приятно. Особенно меня злит совершенно небывалая в нем прежде женолюбивость. Все наши разговоры вертятся на том <…> В сущности, он тот же милый, добрый, любящий, наивно-добродушный юноша, и нужна вся моя подлость и раздражительность, чтобы тяготиться им. Меня постоянно укоряет совесть за то, что я недостаточно ласков с ним, и это мешает полноте удовольствия, которое, несмотря на все, Париж все-таки доставляет мне минутами. Сегодня мне удалось устроить так, что я буду в Comédie Française без него. Быть с ним в театре настоящая мука. Каждую минуту он требует перевода всего, что говорится на сцене. Ах, бедный, добрый Котик! Он и не подозревает, что я жалуюсь на него!»[520]

Одной из целей поездки был сбор материалов для «Орлеанской девы». С этой задачей Петр Ильич справился. Он писал:

«Я очень рад, что приобрел книгу Miсhe1et, она даст мне немало полезных сведений. Что касается оперы Mermet, то в общем я нашел сценариум этой оперы очень плохим, но есть две-три эффектные сцены, которыми я, может быть, воспользуюсь. В конце концов я пришел к заключению, что трагедия Шиллера хотя и не согласна с исторической правдой, – но превосходит все другие художественные изображения Иоанны глубиной психологической правды»[521].

Для Чайковского, безусловно, большое значение имело соотношение психологической и исторической правды. С этим связано привлечение и изучение не только литературных, но и исторических трудов, таких как упоминавшиеся книги Валлона и Мишле в работе над «Орлеанской девой». При всей «психологической» правде трагедии Шиллера композитор не мог принять финал, в котором Иоанна должна погибнуть на поле боя со знаменем в руке. В опере она умирает на костре в соответствии с общепринятыми представлениями об исторической правде тех событий.

После Парижа Чайковский месяц провел в Кларане, где значительно продвинулся в сочинении оперы. Композитор писал: «Я очень доволен своей музыкальной работой. Что касается литературной, т. е. либретто, то этот труд, наверно, отнимет у меня хотя несколько дней жизни. Трудно передать Вам, до чего я утомляюсь. Сколько перьев я изгрызу, прежде чем вытяну из себя несколько строчек! Сколько раз я встаю в совершенном отчаянье оттого, что рифма не дается, или не выходит известное число стоп, или оттого, что недоумеваю, что в данную минуту должно говорить то или другое лицо»[522].

Собрав все возможные источники, Чайковский и как композитор, и как либреттист создает свою историю «Орлеанской девы», историю о предательстве и запретной любви в определенных исторических обстоятельствах, в новом их проявлении.

В Кларане Чайковский много читал, в частности, роман Федора Достоевского «Братья Карамазовы», который стал появляться в номерах журнала «Русский вестник»:

«А я, как нарочно, под впечатлением повести Достоевского “Братья Карамазовы”. Если ты не читал этого, беги и тотчас доставай “Русский вестник” за январь. Там есть сцена, когда в монастырском скиту старец Зосима принимает посетителей. Между прочим, изображается женщина, убитая горем оттого, что у нее все дети умерли, и после последнего ребенка ее одолела сумасшедшая тоска, и она, бросив мужа, скитается. Когда я прочел ее рассказ о смерти последнего ребенка и слова, в которых она описывает свою безысходную тоску, я расплакался так, как давно от чтения не плакал. На меня это произвело потрясающее впечатление»[523].

Из Кларана Петр Ильич направился вновь в Париж, на этот раз на три недели. Здесь он продолжил работу над «Орлеанской девой» и 22 февраля/6 марта 1879 года Чайковский констатировал: «Вчера был для меня весьма многозначительный день. Совершенно неожиданно для самого себя я кончил вполне оперу»[524].

Далее 2/14 марта композитор приехал в Берлин, собирался сразу отправиться в Петербург, но вынужден был задержаться. Причины Чайковский изложил в письме Надежде фон Мекк:

«Вы, вероятно, удивитесь, дорогой друг, что я все еще в Берлине. Случилось обстоятельство, рисующее меня с очень смешной стороны, – но тем не менее я Вам раскрою его по привычке говорить Вам все, что со мной случается. Я так умно распорядился своими суммами в Париже, что, совершив перед самым отъездом все свои уплаты, очутился с деньгами, которых не вполне доставало, чтобы доехать до Петербурга. Когда же я приехал в Берлин, то оказалось, что мне нельзя тронуться отсюда, пока не явится вспомогательная сумма. Я телеграфировал тотчас же Юргенсону (который мне должен), чтобы он послал мне по телеграфу недостающие деньги, но почему-то до сих пор не получаю их. Сейчас телеграфировал еще раз. Нет никакого сомнения, что сегодня же вечером или же завтра утром я получу ожидаемое. Причина моей ошибки заключается главнейшим образом в том, что ни с того ни с сего я увлекся в последние дни в Париже манией франтовства, чего со мной никогда до сих пор не было, и имел глупость приобресть себе совершенно излишнее количество предметов по части платья и белья. Мне тем более совестно говорить Вам об этом, что Вам слишком хорошо известно, как много у меня было денег и как я ребячески глупо обошелся с ними»[525].

Мекк тут же ответила: «А я на Вас очень сердита, мой милый, бесценный друг, Вы обещали мне, и я очень держусь за это обещание, что при каждой надобности какой-нибудь денежной суммы Вы обратитесь ко мне, и вдруг теперь, когда Вам была такая крайняя необходимость в деньгах, Вы телеграфируете Юргенсону, а мне ни словечка, ай, ай, ай»