Грёзы о воздухе. Опыт о воображении движения - Гастон Башляр

ураганной погоне (Gewitterjagd)[378]. Шварц сообщает и о массе других образов, в которых ветры сражаются между собой. Странные бои, в которых зачастую предстает энергичное действие без объекта (р. 78). Между тем, следуя натуралистической мифологии, мы можем видеть здесь эпизод в борьбе тьмы со светом. И в таком случае битва облаков с небом предстает как нападение гигантов на олимпийских богов[379].

Герхардт Гауптман тоже попытался произвести синтез несущего угрозу облака и криков ветра: «В пропастях и безднах собираются черные духи, готовые к бешеной гонке. Скоро лай своры собак зазвучит у тебя в ушах… Туманные великаны строят в чистом пространстве мрачные замки облаков, с грозными башнями и ужасными стенами; они медленно приближаются к твоей горе, чтобы раздавить тебя» (La Cloche engloutie. Trad. F. Hérold, p. 174).

С образами адской погони Шварц сочетает образ «охотниц с волосами в виде змей». «Воображаемый» анализ представления об Эриниях может исходить из этого сближения. Такой анализ должен уловить образ в момент его формирования, схватывая минимум необходимых черт – и, естественно, избавляясь от всех уроков традиции: тогда бегущая фурия – не иначе как яростный ветер. И что же она преследует? А что – ветер? Вопрос, лишенный смысла для чисто динамического воображения ярости. Устами Ореста автор говорит: «Вы их не видите… но я-то вижу… они преследуют меня». Как и адская погоня, Эриния объединяет в себе преследующее и преследуемое. И этот синтез, осуществленный в динамическом первообразе, имеет далеко идущие последствия. Он как будто в состоянии объединить угрызения совести и месть: настолько велико несчастье, которое приносит ветер.

IV

Как лучше описать амбивалентность ветра, объединяющего кротость и неистовство, чистоту и бред, если не оживить вместе с Шелли его одновременно разрушающий и жизнетворящий пыл:

О, бурный ветер, Осени дыханье,

……………………………………………

Суровый Дух, могучий и бесстрастный!

Губитель и зиждитель! О, внемли!

………………………………………

О, если бы, как в детстве, я с тобою

Мог по небу скользить и ускользать

Воздушною проворною стопою, —

Как в детстве, – в дни, когда тебя догнать

Казалось мне возможною мечтою, —

Не стал бы я тебя обременять

Такими неотступными мольбами,

Такой тоскою, тягостно больной!

Житейскими истерзан я шипами!

И кровь бежит! Пусть буду я волной,

Листом и тучей! Я стеснен цепями,

Дай волю мне, приди, побудь со мной!

Пусть, вместе с лесом, лютнею певучей

Тебе я буду! Пусть мои мечты,

Услыша зов гармонии могучей,

Помчатся, как осенние листы,

Как горный ключ, рожденный темной тучей,

Бегущий с звонким плачем с высоты!

Моим, моим будь духом, Дух надменный,

Неистовый! О, будь, мятежник, мной…[380]

Точно такую же живость дыхания ветра мы находим и в одном стихотворении Пьера Гегена:

Le vent d’ouest au grand corps farouche

Me tâtait de ses doigts fouguex.

Il collait sa bouche à ma bouche

Et m’insufflait son âme rude.

(Jeux cosmiques. Sur la montagne)

Западный ветер с большим свирепым телом

Ощупывал меня своими пылкими пальцами.

Он прижался своими устами к моим

И вдунул в меня свою яростную душу.

(Космические игры. На горе)

И как раз комментируя «Песнь к Западному ветру», г-н Казамьян подчеркивает, что для поэтики Шелли характерна «чудесная интуиция глубоких связей между величественными природными силами». «Душа в движении – пишет на ту же тему г-н Шеврийон, – вот что повсюду прозревает Шелли» (Chevrillon A. Étude de la Nature dans la poésie de Shelley, p. 111). Но душа обновленного мира всегда обладает глубинной индивидуальностью, свойственной вдохновению этого поэта. Буря дика и чиста. Она умирает и возрождается. Поэт же следует самой жизни космического дыхания. В западном ветре он дышит океанической душой, душой, не запятнанной ничем земным. А жизнь столь велика, что будущее есть даже у осени.

Нужно ли отмечать, что для воображения родина ветра важнее, чем «место его назначения»? Так, рационалист улыбнется, прочтя в сборнике Рене Вивьен[381] «Поэмы в прозе» стихотворение «Четыре ветра». Он изумится тому, что северный ветер говорит грезовидцу: «Позволь мне унести тебя к снегам», а южный ветер: «Позволь мне унести тебя к лазури»[382]. Он все-таки подумает, что именно западный ветер может послужить нам в нашем путешествии на Восток. Но греза гнушается этой ученой «ориентацией». Она наделяет северный ветер, царя ветров Борея – как называл его Пиндар[383], – всеми свойствами гиперборейского потустороннего мира. И точно так же южный ветер приносит нам все соблазны солнечных краев, ностальгию по вечной весне.

Впрочем, душа, любящая ветер, живо стремится к четырем небесным ветрам. Для многих грезовидцев четыре стороны света являются по преимуществу четырьмя родинами великих ветров. Нам кажется, что четыре великих ветра во многих отношениях служат основанием космической Четверки[384]. Они выражают двойственную диалектику тепла и холода, сухости и влаги. Поэты инстинктивно находят эту динамическую ориентацию, эту первоориентацию:

Le Sud, l’Ouest, l’Est, le Nord

Avec leurs paumes d’or,

Avec leurs poings de glace

Se rejettent le vent qui passe[385].

Юг, Запад, Восток и Север

Своими золотыми ладонями,

Своими ледяными кулаками

Отталкивают пролетающий ветер.

На развалинах Фландрии Верхарн поистине пережил динамизм всех видов дыхания воздуха:

Si j’aime, admire et chante avec folie,

Le vent

Et si j’en bois, le vin fluide et vivant

Jusqu’à la lie,

C’est qu’il grandit mon être entier et c’est qu’avant

De s’infiltrer, par mes poumons et par mes pores,

Jusques au sang dont vit mon corps,

Avec sa force rude ou sa douceur profonde

Immensément, il a étreint le monde.

Если я люблю, обожаю и безудержно воспеваю

Ветер,

И если я из него пью текучее и живое вино

До самых осадков,

То это потому, что он расширяет всё мое существо,

и потому, что перед тем, как

Проникнуть сквозь мои легкие и через мои поры

До самой крови, которою живет мое тело, —

Своей грубой