Публикации на портале Rara Avis 2018-2019 - Владимир Сергеевич Березин

Итак одни возмущались тем, что нынче возвращают к жизни человека, не принимая в расчет, что оный гражданин может так ухудшиться, что и сам будет не рад, да и окружающим станет тошно. Было при этом понятно, что законы нынче таковы и правила непреложны.

Это, разумеется, раздражало других, тоже весьма образованных людей.

И, наконец, заговорили о реанимации.

И над дачным столом, вместе с умирающими мотыльками, сгустился вопрос: что делать, если человек прямо умоляет его не спасать.

Или даже сам ничего не говорит, но продлить ему жизнь можно только в виде опутанного трубочками тела.

Ответить на этот вопрос было просто: прекращение жизни — объективный факт, а её качество — факт субъективный. И ежели субъективное возобладает, а ему никуда не деться, кроме как возобладать, но мы все окажемся в этическом унынии, размышляя, произошло ли неоказание помощи по извинительным субъективным причинам, или по совершенно неизвинительным. Да и то, общество наше, и без того подозрительное, будет считать, что и в самых бесспорных случаях неспасения дело было нечисто.

Однако ж сторонники естественно хода вещей не унимались. Воображение рисовало картины могучих атлетов, что после спасения могли только пускать слюни в кресле-каталке. Желали ли они такой жизни, приятен ли им был скрип медицинского колеса?

Но и противники их были не лыком шиты, объясняя, что наперёд неизвестно, оживёт ли здоровяк, или, наоборот, полуоживёт овощ. И тут пространство человеческого решения. А ну-ка, больной наш ожил, действительно пускает слюни в каталке, но при этом пишет новую «Историю времени». Весь в слюнях, но пишет. Или даже не пускает эти слюни, а говорит, но шизофазическим образом. Или избежал коляски, но обратно атлетом не стал, а ходит с палочкой. В самый последний момент нужно кому-то решиться, и была бы у нас мензура с делениями, согласно которой эскулап мог крикнуть: «Сестра, уже 0,4 — выдёргивайте вилку из розетки». Мензуры нет, ничего нет, а страданий полно.

Познавшие многое люди либертарианского склада начали вспоминать истории из своей молодости.

К примеру, говорили они, родилась в одном доме девочка, трижды обвитая пуповиной, и роженица просила не воскрешать ребёнка. Женщина была врач и говорила, когда остановка сердца длится более получаса, то никаких учёных книг человек более не напишет да и узнавать родственников будет через одного. И в финале этой поучительной притчи роженица бежала из роддома, не посмотрев на дитя.

Но сторонники сложившегося миропорядка отвечали, что хоть история этого ребёнка и поучительна, но учит ещё и аристотелевой логике. А аристотелева логика — такая штука, про которую мало что известно, но как на неё сошлются на дачной веранде, то все поймут, что жизнь богаче наших представлений о ней. Итак, может статься так, что рожавшая женщина наверняка знала, что из ребёнка теперь получится Гитлер (или Омен) и нужно теперь бежать. Или наоборот, ничего не понимала, а в газетах нам рассказывают, что за морем решения, принятые роженицами, легко оспариваются в судах, потому что вовсе не поймёшь, что там в голове у родившей женщины. Можно, наоборот, представить себе, что ребёнок родился безмысленными доживает в Пало-Альто в приёмной семье. Или представить себе, что он, этот ребёнок как раз родился нормальным и убит в пьяной драке близ комбината «Норильский никель».

И, наконец, стало понятно, что, пытаясь из всего этого вывести общие правила, мы вообще ничего не знаем достоверного о судьбах этих людей. Частные примеры есть, но налицо и аристотелева ошибка в выведении общего из частного.

Но те участники посиделок, что стояли за невмешательство были тверды, и говорили, что мозг поживёт после остановки сердца девять минут. И если кто не верит, то сие подтвердит любая сестра милосердия.

Мы принялись оглядываться, но сестры милосердия не было, да и самого милосердия в нас осталось мало.

Так всегда бывает в разговорах о морали: только начни трогать принципы, как вдруг окажется, что они сделаны из жёваной бумаги и спичек. И вместо Владимира Павловича, доцента и кандидата, глянет на тебя зверь, который в этот момент понял, что никаких препятствий полакомиться человечиной у него не имеется.

Но разговор ещё держался в рамках.

С людьми, считавшими, что, если коготок увяз, то всей птичке пропасть, и от человека, сходившего на ту сторону, можно ждать чего угодно, соглашались. Не спорили и о том, что временная смерть — очень печальное обстоятельство, но речь-то идёт о тех событиях что на грани между двумя очевидными действиями. Ежели человеку оторвать голову, то исход один, а если над утопавшим произвели известные процедуры — другой. А Господь не то что людей, деревьев в лесу не уравнял.

Но, главной-то мыслью части наших спорщиков была та, что общество, которое начинает заниматься социальным рационализмом, очень быстро доходит до таких ужасных высот в этом деле, что окружающие народы только разводят руками. И они, дескать, оттого сторонники сложившегося уклада вещей, в которые не нужно вмешиваться.

С этим никто спорить не стал. Рациональные люди, впрочем, тут же оговорились, что против спасения помимо воли спасаемого. И тут же разговор пошёл на новый круг: вот, сказали им, кричит человек: «Убейте меня, убейте!» — а кто ж его убьёт? Нельзя, человек напился, несёт что-то невнятное, а даже если искренне стремится умереть, к утру переменит своё желание.

И тут все обратились к русской литературе — ведь в дачных разговорах всегда так бывает: кто быстрее нашёл удобную цитату из классика, того и верх. Стукнет он по столу этой цитатой, будто круглой печатью. Звякнут ложечки в стаканах, подпрыгнут блюдца, мигнёт электрический свет в лампе над круглым столом.

И тут кто-то сверкнул глазами и припомнил писателя Вересаева. А у писателя Вересаева рассказана история про студента, что при царской власти учился на втором курсе. Решил он жениться, да все и изумились: он перебивался грошовыми уроками, она тоже ещё училась, не выдавалась ни умом, ни одарённостью, ни характером, ни красотою, — ничем, что объясняло бы это сумасшедшее решение. Его пытались отговорить, а студент только приходил в ярость, заявляя, что прервёт знакомство со всяким, кто будет пытаться мешать его женитьбе.

И женился.

Через месяц он пришёл к друзьям и в отчаянии сказал:

— Как же вы мне не помешали сделать эту глупость?

— Да вспомни, что ты нам отвечал, когда мы тебя отговаривали.

— Всё равно! Должны были меня связать, должны были отправить в сумасшедший дом. Ведь