Путь к колодцу - Владимир Афанасьевич Середа

— А всё таки лозоискатели во время поиска плотно прижимают локти к телу. — вглядываясь в крону могучего шовкуна, под которым надумали мы копать колодец, говорит он: — Многие считают это чистой воды мистификацией, но я думаю, реальность слишком богата, что бы исключить вероятность такого события.

Мне хорошо лежать в нагретой солнцем упругой траве, глядеть сквозь крону в ослепительно сияющую солнцем голубизну неба, и я только хмыкаю недоверчиво в ответ ему, а он продолжает, особенно не обращая внимания на мой явный скептицизм.

— Ведь удивительна чувствительность живой клетки. Учёные были потрясены, когда обнаружили, что клетка реагирует изменением своих параметров уже даже на мысли и намерения человека. Говорят, что это свойство даже собираются использовать криминалисты. Вы понимаете к чему я веду?

Я только пожал плечами, и хотя я ни чего об этом не слышал, но меня заинтересовал ход его мысли, неожиданные её переходы.

— Учёные были удивлены такими свойствами растительной клетки. — привстал он, всё больше увлекаясь: — А теперь представьте мощь многоклеточного организма, несущего в себе совокупность множества клеток на самых разных уровнях специализации, живущих в сложнейшем симбиозе друг с другом. От самых простейших клеток соединительной ткани и до сверхспециализированных — нейронов! Да их способности на много порядков выше! — грохнул шутливо он кулаком по доскам и вновь улёгся на них:

— В одной из лабораторий провели эксперимент — с помощью чувствительных датчиков определяя, какая же сила воздействует на лозу? И что же? Точные методы неопровержимо показали — это мышечные усилия самого лозоискатели… Да, да — сам человек, руками своим дёргает её в месте залегания водоносного пласта. А лозинка оказывается всего лишь стрелкой чувствительного прибора, сердцем которого является сам человек, чьё подсознание ищет путь общения с сознанием с помощью лозы. Оказывается самым главным является отыскание общего языка между сознанием и подсознанием. Что бы вся информация, циркулирующая в организме, начиная от клеточного уровня, стала доступна сознанию.

Он легонько хлопнул кулаком по собственной ладони: — Поток информации начинается с клетки, но до какого уровня доходит? Какие уровни осмысливания и понимания существуют, и как достичь их?

Я раскинул руки: — Сосредоточенность, самопознаниние, рефлексия…

Он хмыкнул довольный: — Конечно, испокон веков все религии уделяли этому самое важное место, называя по-разному. Собственно в основе всякой цивилизации это стремление — духовная жизнь…

Но ведь не ради разговоров пришли мы под эту старую шелковицу, такую старую, что уже давно перестала она плодоносить, и заслужила звание шовкуна. И вот с хрустом входят в податливый дёрн остро заточенные лопаты, выворачивая густо переплетенный корнями пласт чернозёма. Мы уже на два штыка углубились в почву, работать пока совсем нетрудно, лезвия легко входят в появившейся на смену чернозёму золотистый суглинок. Жёлтое пятно, которого, сначала небольшое, теперь всё больше и больше разрастаясь среди окружающей нас зелени трав и голубизны неба, привлекает и увлекает наше внимание. Всё глубже и глубже входим мы в землю, приобщаясь к всё более неизменному.

Сверху вся в нескончаемом движении жизни, в шорохе трав, с глубиной приобщается она к вечности — десятки, сотни, тысячи лет истории дремлют уже на глубине метра от поверхности. И наши лопаты, машиной времени прорезая века, увлекают нас в прошлое…

* * *

Медленен взлёт орла, величественны и неторопливы взмахи его огромных крыльев, и долго скользит он над самой поверхностью светлых степных трав, ритмично пригибая их широкими махами крыльев. Но всё выше и выше уносит орла каждый их мощный взмах, пока не превратится он в едва заметную среди слепящей голубизны неба чёрточку, и тогда застынут крылья на полном вымахе, и закружит он в невообразимой выси свою вековечную карусель над бескрайними просторами седой ковыльной степи.

Сама вечность в неторопливом ритме её жизни, в сгорбленной дряхлости её пологих курганов, в плавной мерности широкой волны, гонимой порывами ветра по высоким её травам, в шири её неохватной, в пустых глазницах каменных идолов…

И стремительный ритм лошадиного галопа, острый запах конского пота, разбойный посвист быстрой стрелы…

И уже гудит разбуженная степь, наполненная от горизонта до горизонта, лоснится смуглыми лицами из-под рыжих лисьих шапок. Выскакивают из укромных буераков, вспугнутые гулом, идущим от земли, косяки талпаров, и мчат широкой дугой в бессмысленной попытке уйти от опасности… Стелятся за ними почти по самому ковылю в стремительном намёте чёрные всадники, верен их глаз и крепки жилистые руки… И бьются в полосатых волосяных арканах дикие жеребцы, наливаются кровью фиолетовые их глаза…

А далеко впереди их разведки тяжёлым гулом исходит земля. И отрывается пахарь от сохи, оттирая локтем пот со лба, озабоченно прислушиваясь к нему. Вглядывается настороженно в полыхающий всю ночь отблесками множества костров небосвод на востоке. И не нужны ему газеты и телевидение, что бы понять, чего ожидать ему от этого гула, и что знаменуют эти зарницы. Много поколений его предков кровью своей изучали смысл этого гула. С молоком матери он впитал в себя это знание.

Тревожное оживление на княжьем подворье. Пронзительно скрипят навесы тяжелых дубовых ворот, впуская и выпуская озабоченных, запылённых пылью далёких дорог, гонцов. Торопливо перестукивают звонкие кузнечные молоты у приземистых кондового лесу срубов на заднем дворе. Грохочет об огромную в два обхвата замшелую дубовую плаху подъёмный мост, нагоняя мелкую рябь на поверхность тёмной воды, заполняющей заросший белой лилией да жёлтой кувшинкой ров.

Тревога на лицах усиленной варты, у подновленной свежими ошкуренными брёвнами громады сторожевой башни. Кого шлёт степь на сей раз? Кто это идёт Диким Полем, наполняя землю гулом миллионов копыт, закрывая солнце поднятой пылью?

Всматривается пытливо князь в пылающее кровавым заревом далёких пожаров ночное небо. Тяжек взгляд его из-под густых бровей, а ещё тяжелее думы…

В каждом, обращённом на него взгляде, надежда… Глаза дружинника и пахаря, кузнеца и рыболова, женщин и детей наполнены верой в него, в мудрость его решений, готовы они, «не щадя живота своего», выполнить волю его… В них уверен он, ни когда не подводили они его, выполняя невозможное ценой своих жизней. А в себе..? Может ли верить он сам себе?

Думы… Тяжкие думы гнетут его. Легко и почётно принять смерть за Веру и Отечество в широком поле, в открытом бою. Врубиться храбро во главе верной дружины в пёструю орду, подминающую всё в неумолимом движении своём. Сверкнуть узким лучом меча во мраке… И крестить мечём харалужным поганых, пока