Orwell - D.J.Taylor

мог проводить время в квартире Уэстропов, с Рисом или в доме МакКечни в Хайгейте без определенного количества левой пропаганды - левой пропаганды, надо сказать, особого, специализированного и, как вы подозреваете, весьма заманчивого сорта.

На самом деле, МЛП могла быть основана с явной целью, чтобы в какой-то момент ее существования Оруэлл заинтересовался ею. Основанная еще в 1893 году самим Кейром Харди, она сыграла ключевую роль в объединении профсоюзов, фабианцев средней руки и отделившихся либералов, из которых состояла первоначальная парламентская Лейбористская партия. Практически все, кто был кем-то в ранней истории британского социализма - Макдональд, Сноуден, Эттли, Беван - в то или иное время были ее членами. Если сорок лет спустя с ее послевоенной инкарнации сошла большая часть налета, то лицо, с которым партия предстала перед миром - прогрессивное, новаторское, альтруистическое, не совсем пацифистское - было весьма привлекательным для определенного типа потенциальных сторонников и (все чаще) сторонников среднего класса, и хотя звезда Макстона давно угасла, все еще были молодые приверженцы, способные нести флаг: Эллен Уилкинсон, будущий член парламента от Джарроу, была одним из лидеров.

Все это не означает, что нужно игнорировать все более маргинальный статус МЛП в политическом мире середины 1930-х годов. Для кандидата в парламент от мейнстрима, такого как А. Л. Роуз, она была "касательной", в которой доминировал человек, "не имеющий чувства политической реальности", и которая в конечном итоге стала "просто фрагментом Лунатической грани" - именно те качества, которые могли сделать ее привлекательной для Оруэлла, можно сказать. Между тем, в политическом аквариуме, к которому он теперь был приобщен, содержались еще более странные, а иногда и более экстремальные рыбы. Его работодатели познакомили его с троцкистом Регом Гроувсом, который работал в магазине раньше него. Майкл Сэйерс, молодой поэт, познакомившийся в это время и входивший в кружок "Адельфи", был открытым коммунистом. Опять же, то, что Оруэлл сделал из их анализа современной политики, не поддается восстановлению, но он должен был понимать, что в той среде, в которой он проводил большую часть своего времени, то, на чьей стороне стоял человек в политических дебатах того времени, было вопросом первостепенной важности.

Если взглянуть на него сквозь призму растущей литературной нагрузки - один роман недавно опубликован в Америке, второй ожидает суда на Генриетта стрит, а третий медленно созревает в квартире на Понд стрит - и новых знакомств, которые манили его в часы досуга (если он все еще был "довольно одинок" в мегаполисе, он, по крайней мере, "завел несколько друзей, включая некоторых из тех, кто пишет для "Адельфи"", - говорил он Элеоноре), есть способ, с помощью которого лондонская жизнь Оруэлла начинает правильно фокусироваться в начале 1935 года. В то время как некоторые связи с прошлым были прочно разорваны - Коллингсы находились за несколько тысяч миль, - другие по-прежнему требовали его внимания. Например, на второй неделе января Леонард Мур получил довольно стыдливое письмо от своего клиента, в котором были приложены два рассказа тети Нелли ("Я не думаю, что вы можете что-то с ними сделать, но я посылаю их на всякий случай, вдруг вы сможете, так как я сказала, что сделаю все возможное, чтобы они были опубликованы"). Голландца, который продолжал волноваться по поводу A Clergyman's Daughter, заверили, что "ни один из персонажей не является портретом живых людей, ни одно из имен не является именем реально известных мне людей". Ни одно из этих утверждений не было полностью точным, и бесцеремонное отношение Оруэлла к беспокойству юридической команды Gollancz вскоре приведет его к серьезным неприятностям.

Все еще пытаясь разобраться с Keep the Aspidistra Flying, Оруэлл взял несколько дней отпуска в магазине, провел их в окрестностях Бернхема и отправился в Сток-Погес, вдохновивший Грея на "Элегию, написанную в сельском церковном дворе", где он бродил среди могил, читая столько стихотворения, сколько мог вспомнить. Была также поездка в Итон, который, по мнению вернувшегося королевского стипендиата, не "заметно изменился за четырнадцать лет". Вернувшись в Лондон, он жаловался на усталость и "плохое времяпрепровождение", что, предположительно, было его причиной. Бренде, в середине января, он рассказал о подвиге, когда поздно вечером в воскресенье "я вышел из дома друга... обнаружил, что там не ходит транспорт, пришлось пройти несколько миль под моросящим дождем, оказался заперт, и пришлось устроить настоящий ад, прежде чем я смог разбудить кого-нибудь и попасть внутрь". Это, вероятно, относится к вечеру, о котором вспоминает дочь Сэма Маккини Маргарет, когда Оруэлл ("высокий, больной и растрепанный") и легко одетый гость явились в новый дом семьи в Стэнморе и проболтали большую часть ночи. Утром гость ушел, вместе с шинелью Сэма. Я отдал его Эрику, - признался жене свободолюбивый Маккини.

В лондонской жизни Оруэлла в середине 1930-х годов неизбежно присутствует нечто однобокое. С одной стороны, он проводил время в новом месте, встречая новых людей. С другой стороны, друзья, которым он посылал подробности своих приключений на , вернулись в мир, который он покинул; эмоциональный капитал, который он вложил в них, означал, что были некоторые аспекты его новой рутины, о которых он тактично предпочитал молчать. Например, ни слова о Кее, похоже, никогда не доходили до Бренды или Элеоноры. Есть ощущение, что в письмах к этим старым подругам из Саффолка Оруэлл все еще отчаянно пытается произвести на них впечатление, какое бы мнение о себе он в то время ни имел. Письмо к "Дорогой Элеоноре" - еще один вариант написания - от 20 января начинается с новостей Саутволда, переходит от смерти старой соседки Блэров миссис Пулейн ("Боюсь, ее сын будет ужасно скучать по ней") к приему "Бирманских дней" в Америке ("Рецензии были неплохие, но их было недостаточно"), а затем предлагает несколько любопытных замечаний о том, что он явно воспринимает как свой аутсайдерский статус в литературном мире. Раньше я говорил, что мне нужно завязывать с написанием романов, прежде чем я "уйду в себя", но боюсь, что я уже безвозвратно "ушел в себя", и меня уже "режут все приличные люди", т.е. поэты, критики и т.д.".

Невозможно понять, что именно имеет в виду Оруэлл. Возможно, "Going native" относится к путешествиям, в результате которых была написана английская половина романа "Down and Out", в Париж и Лондон, но, в общем и целом, они были хорошо приняты. В любом случае, кто эти поэты и критики, которые его режут? Оруэлл никогда не говорит. Какими бы ни были обиды, реальные или мнимые, которым он мог подвергаться, было несколько достойных