Уход Толстого. Как это было - Виталий Борисович Ремизов

Телеграмма А. Л. Толстой А. М. Хирьякову

[«Бюллетень.

Воспаление нижней доли левого легкого, распространенный бронхит. Температура вчера вечером 39,1, ночью пот, сегодня утром 36,7, вечером четыре дня 37,3. Значительное ослабление сердечной деятельности, пульс частый, с перебоями. Печень увеличена, болезненна, аппетита нет. Врачи Никитин, Маковицкий. Полное сознание, интересуется всем, душевно бодрее, чем вчера»[235]]

3 ноября. 8 часов 15 минут вечера

[ТЕЛЕГРАММА ЖАНДАРМСКОГО УНТЕР-ОФИЦЕРА НА СТАНЦИИ АСТАПОВО ФИЛИППОВА РОТМИСТРУ М. Н. САВИЦКОМУ:

«ПРИБЫЛИ КОРРЕСПОНДЕНТЫ „УТРО“, „РУССКОЕ СЛОВО“, „ВЕДОМОСТИ“, „РЕЧЬ“, „ГОЛОС МОСКВЫ“, „НОВОЕ ВРЕМЯ“ И „ПЕТЕРБУРГСКОЕ ТЕЛЕГРАФНОЕ АГЕНТСТВО“. ЗАВТРА ПОЕЗДОМ 11 ЕДЕТ АСТАПОВО РЯЗАНСКИЙ ГУБЕРНАТОР»[236]]

4 ноября

АСТАПОВО

В АСТАПОВО ВМЕСТЕ С ОТЦОМ ВАРСОНОФИЕМ

Из воспоминаний племянницы Льва Николаевича Толстого Елизаветы Валериановны Оболенской

«Утром 4 ноября я выехала из монастыря в Астапово.

Приехавши в Козельск на вокзал, я увидела там двух наших монахинь. На мой вопрос, что они тут делают, они сказали, что о. Иосиф едет в Астапово и что они его встречают. Действительно к вокзалу подъехала карета, но из нее вышел не о. Иосиф, а о. Варсонофий, игумен Оптинского монастыря. Иосиф был стар, хвор, и вся братия, которая очень любила его, упросила его не ехать, боясь за его здоровье. Монахини, увидав Варсонофия, были разочарованы; они познакомили меня с ним, сказали, кто я, куда и зачем еду. Мы сели в один вагон. Еще не очень старый, красивой, представительной наружности, он мне не понравился, я не нашла в нем ничего духовного. Должно быть, желая щегольнуть передо мной своим светским образованием, он заговорил о литературе, о Пушкине, Лермонтове и т. д. Я не поддерживала разговора, мне было скучно, и мысли мои были не тем заняты. Но, подъезжая к Астапову, он, видимо, начал волноваться, стал расспрашивать про семью, сказал, что едет в надежде быть принятым Львом Николаевичем, чтобы напутствовать его перед смертью, и просил меня оказать ему содействие. Я ответила, что там жена и дети, а что я тут ничего не могу. Выйдя из вагона, я потеряла его в толпе и уже больше не видала его, чему, признаюсь, была рада. После я узнала, что он не был, конечно, допущен до Льва Николаевича, кажется, не видел и Александры Львовны, а только кого-то из сыновей»[237].

Из ежедневника

Софьи Андреевны Толстой

«4 ноября. Льву Ник. все хуже, томлюсь вокруг домика, где лежит Л. Н. Живем в вагонах»[238].

Из «Яснополянских записок»

Душана Петровича Маковицкого

4 ноября

«До 4 часов ночи Л. не спал. Изредка кашляет, ничего не отхаркивает. До 4 часов дежурил Никитин. В 4 часа утра температура 38,3. Бред.

С. А. Толстая смотрит в окно комнаты, где лежит больной Лев Николаевич. 3–6 ноября 1910 г. Кадр из кинохроники

В 5.30 очень беспокоен. Раскрывался и накрывался, „обирался“. „Боже, избави меня“, — говорил. Стонал. Выпил нарзану с мадерой.

Л. Н. стал (в бреду) решительно, отчетливо, громко диктовать (говорить): „84, 85, 134, 135, 73, 74, 75, ну…“ и „обирался“… Я подал питье. Л. Н., беспокойно водя рукой, толкнул стакан, облился.

— Это что? — немного затих.

Потом снова начал громко диктовать и сердиться:

— Отчего вы не делаете четвертое, пятое? Поставьте четвертое, пятое. Не понимаю, что вы делаете, поставьте четвертое, пятое. Ах, боже мой!

Опять, водя левой рукой, отчетливо:

— Отчего вы не пишете? Не думайте, что я глуп.

При этом Л. Н. не находил себе места, лежал со скрюченными коленями, поворачивался с боку на бок, приподымаясь очень высоко, даже присел. Казалось, что движения эти делал очень легко.

Я позвал Сергеенко. Он догадался, что „четвертое, пятое“— это о том, что с 4-го на 5-е должно в газетах появиться письмо о том, что никто не имеет права продавать его сочинения.

Сергеенко сказал Л. Н-чу.

— Четвертое, пятое поставлено, — и стал читать вслух, не помню, какие, записанные слова Л. Н. Когда остановился, Л. Н. сказал: „Потом, потом“. Сергеенко опять прочел снова: „Поступило 4-го, 5-го и т. д.“, и, когда остановился, Л. Н.: „Так оставьте“, — и успокоился. Охотно пил нарзан. Поспал четверть часа спокойно.

В 6.30 утра опять начал одеяло снимать с груди и живота и опять натягивать его. Стонал, слабо бредил. Температура с 36,7 к 4-му часу утра поднялась до 38,3, а в 6.40 температура — 38, пульс около 100, перебоев меньше вчерашнего.

В 7 часов стал рукой писать по одеялу и произносить отдельные слова. Кашляет, не откашливая ничего. Как вчера, и сегодня икота. Она мучила его, чем дальше, тем больше […] икота, хотя, как Л. Н. сказал, что она не мучительна, вредна Л. Н. была тем, что не давала ему спать.

Позже, в 9 часов, температура — 38,1, пульс — 140.

С 7 до 9 был беспокоен, поворачивался, садился, места себе не находил. Пить не хотел. Разбудили Александру Львовну. Она ему подала пить — пил.

Беспокойство все сильнее. Л. Н. открывался, снимал с себя одеяло. Рукой водил по воздуху, как если бы хотел что-то достать.

В 9.40 температура — 38,1, дыхание — 33, пульс — 140, очень частый. Strophanti шесть капель.

В 10 часов сняли компресс. Никитин выслушал: сердце, как вчера, расширено, воспаление в левом легком не пошло дальше. В правом боку ниже лопатки какие-то посторонние шумы. Язык сух и мал. Слабость сильнее. Общее состояние более тяжелое, чем вчера. Не следовало давать шампанского из-за возбуждения сердца.

Попросил, чтобы его не будили, что хочет „лежать“ (не находил точных выражений). Заснул и спал с полчаса более или менее спокойно. Изредка стонал. Владимир Григорьевич стоял возле.

В 10.30 Л. Н. вдруг сел, просил: „Пить!“ Я подал воды с вином, оттолкнул. И „пить, пить“ (опять не находя точного выражения)… После спокойно заснул. Верно, полегчало ему, так как после спал спокойно.

В 11.15 injectio coffeini (впрыскивание кофеина. — В. Р.).

Около 12-ти меняли компресс (Л. Н. охотно подчиняется).

Пульс держится около 100 (раз был недолгое время 140), перебоев меньше, чем вчера. Около полудня подали свежий компресс. После — injectio camphorae (впрыскивание камфоры. — В. Р.). Потом пил по полстаканчику нарзана с шампанским и миндальное молоко.

В 1-м часу попросил: „Не будите меня, хочу лежать“.

В 3.45 просил чего-то. Владимир Григорьевич спросил: „Чаю?“ — „Да“. Подали с миндальным молоком, выпил 80 гр., полчашки — на восемь глотков, очень устал от питья. Но вскоре „свободно“ приподнялся, очевидно, сил у Л. Н. много.

Александра Львовна его умыла. Разговаривал с ней. Выйдя, сказала:

— Он, как ребенок маленький совсем.

С 4 часов охает, в забытьи.