Земля и грёзы воли - Гастон Башляр

осмысляемая материя, как мед, естественно, в фармакопее небезразлична к субстанциям, которые можно с ней ассоциировать. Подмешаный к порошкам растительного происхождения, мед усиливает их лекарственные свойства. Аббат Руссо, кроме того, утверждает:

Мед с лекарственной травой делает то, что в земле с ней сделала бы роса, ибо мед – не что иное, как густая роса, сваренная в большей степени, нежели та, что незаметно летит сквозь верхние слои воздуха.

Итак, мед не просто временно снимает горечь или «золотит пилюлю», он облагораживает обволакиваемое им лекарство. Впрочем, можно быть уверенным, что воображение, целиком подчиненное царству субстанциальных ценностей, представит себе своего рода взаимное облагораживание, которое будет бесконечно умножать связанные с ним потенции.

Другой автор пишет: «Мед состоит из серы и росы. Вот почему мы называем его не земной, а небесной смолой»[415]. Пыл меда следует переживать с росой и смолой, с полной сопричастностью огню, как если бы весь мед был приготовлен разом или выдавлен. Для многих грезовидцев субстанций мед, по сути дела, представляет собой солнечную росу, росу живого золота. Так, мало-помалу накапливаются всевозможные ценности. Материальное воображение так и не закончило накапливать потенции избранных им субстанций.

Но в наши времена рациональной мысли мы плохо разумеем масштаб всех таких синтезов, мы удаляемся от всяких космических грез. Как бы мы ни хотели вернуться «в мир», мы отрезали «от мира» субстанции. Меж тем кое-какие уединенные грезы рядом с прекрасными вселенскими субстанциями – грезы, в которых мы почти не сознаемся и о которых не пишем, всегда склоняют нас к такой сопричастности. Мы вновь обрели бы все эти синтезы, если бы воздали искреннюю и поэтическую дань уважения «земным благам».

III

У поэтов нет более распространенных образов, передающих красоту росы, нежели образы жемчуга. Здесь нашей задачей не является накопление примеров этой банальной метафоры. Мы хотим сразу же дойти до основания грезы и посмотреть, как созидалась легенда о жемчуге, порождаемом небесной росой. Эта диковинная легенда часто встречается в книгах по алхимии. Приведем несколько ее примеров.

Все хорошие авторы письменно сообщают нам, что жемчуг производится и состоит из росы; жемчужины в своих раковинах, представляющих собой рудники, где образуются и зарождаются драгоценные камни, принимают на рассвете росу, когда эта божественная жидкость выпадает с неба, и поднимаются на поверхность воды, и там раскрывают раковины, дабы впустить в себя росу, что переполняет их и насыщает собственной чистой субстанцией; впоследствии они закрываются и отправляются к своим обычным залежам на дно морское, где благодаря естественному теплу варится и вываривается эта роса и благодаря промыслу природы формируется и творится жемчуг, который прилепляется к стенкам их раковины.

Рене Франсуа выражается в том же духе:

Перламутр имеет небесную оболочку и питается лишь небесным Нектаром, чтобы кормить жемчужину серебристую, или бледную, или желтоватую, смотря по тому, что дает ему Солнце и где чище роса. Итак, принимая росу с разверстой чешуей, перламутр образует зернышки, что застывают, твердеют и обледеневают; постепенно под лучами солнца природа полирует их; наконец образуется восточный жемчуг. Если роса крупная, жемчуг также крупнее; если гремит гром, раковина погружается под воду, и, сообразно грому, появляются выкидыши жемчужин – шишковидных, плоских, поддельных или пустых, словно мочевые пузыри.

Похоже, что каждый автор привносит в легенду дополнительную черту, еще одну материальную грезу. Один подчеркивает медленный процесс внутри «перламутра». Сколь бы чистой ни была субстанция росы, перламутр отбрасывает ее «экскрементозные» части. Забывая о том, что раковина – первая залежь росы, этот автор утверждает теперь, будто раковину формируют экскрементозные части, ее выпот. Вот характерная инверсия грезы: раковина творит жемчужину; жемчужина творит раковину. Шероховатое и отполированное сближаются здесь, формируя двунаправленную диалектику. Греза обыгрывает ценность и противоценность.

Еще один автор, непрестанно возобновляя одну и ту же тему, подчеркивает медленность образования жемчуга. Черное море питает раковины, которые всплывают на поверхность и раскрываются, там они принимают небесный дождь; впоследствии они погружаются и обрабатывают эти дождевые капли в продолжение ста лет… Жемчужины, возникшие несвоевременно, воняют, словно падаль… Не следует полагать, будто любой дождь описанным способом преображается в жемчуг; это происходит лишь с дождем, выпадающим в определенные дни и под определенными знамениями[416].

И мы все время обнаруживаем скрытую мысль об астрологической детерминации. Для грезовидцев, приверженных космичности, малейшая Жемчужина, отмеченная совершенством, должна формироваться в подобающем месте и в подобающее время. К тому же она должна быть «в Мире».

Разумеется, космогония жемчуга в той же степени применима и к космогонии драгоценного камня, ибо повсюду основную роль играет все та же греза о флюидах. «Бестиарий Филиппа Танского»[417], опубликованный Ланглуа[418], рассказывает о «камне, состоящем из света всех остальных»[419]. Тем самым он является первоначалом всех драгоценных камней.

Его называют Унио[420]. Он рождается на острове Тапне из небесной росы. Эти камни без изъяна и шва приоткрываются, вбирают в себя росу и закрываются; тем самым они порождают потомство, словно живые твари.

Со своей стороны, Рене Франсуа говорит: рубины не порождаются из «чресл земли, но они – кровавые слезы неба, что становятся рубинами, т. е. благородной небесной росой, на песке Индии».

Вот так мы только что безудержно предавались безумным мыслям, даже хорошенько не взвесив, что у этих авторов объясняется наивностью и желанием удивить. Но именно в таких образах мы переживаем эпохи, когда писатели работали у пределов наивности и как бы прорываясь к крайностям образов. Потому-то – вопреки чрезмерностям – подобные образы обязательно раскрывают силы воображения.

Как бы там ни было, мы собираемся понаблюдать за этими образами в деталях и попытаемся уловить момент, когда они слегка амортизировались и стали метафорами.

Например, образ жемчужин, помятых громом, образ, несомненно смехотворный, если он выходит из-под пера какого-нибудь вульгаризатора алхимии, встречается в сочинениях святого Франциска Сальского: «Жемчужины, зачатые или питаемые на ветру и при шуме грома, имеют лишь корку жемчуга и пусты по субстанции…» Читатель самостоятельно отыщет моральный контекст этого образа. Он удивится, что ему придется немного погрезить о моральных метафорах. И тогда поймет, что воображение, вовлекающее нас в свои образы, может черпать в них определенную силу убеждения, несомненно, довольно-таки наивного, но не без изящества. Чтобы показать, что сильная и постоянная душа может «жить в мире, не получая никакой мирской влаги», святой Франциск Сальский пишет в другой главе: «Перламутр живет в море, не вбирая в себя капель морской воды» (р. 4). Рене Франсуа пишет в 1657 году: «Перламутр пренебрегает прелестями своей хозяйки – моря… союз у него