На боевых рубежах - Роман Григорьевич Уманский

— Что началось, это мы видим и слышим, — спокойно говорю я Сергею Самойловичу, — а вот для того, чтобы вас разбудить, требуется, оказывается, залп артиллерийского дивизиона. Этого мы раньше не знали.

Сычев громко хохочет и заражает смехом всех нас. Светает. Нарастает гул танков. Вспышки орудийных выстрелов становятся менее заметными. Немцы ошеломлены. Они отвечают редко, рассчитывая на успех ближнего боя.

— Давайте к проходам, — кричит комбат, увлекая за собой меня и Арсалана. — Слышите «Ура!», пехота поднялась в атаку.

Перед немецкими траншеями противотанковый ров. Наши танки устремились туда, побросав на пути, не доходя метров пятьсот, заготовленные нами раньше барабаны и катучие мосты.

— Как же они теперь пойдут дальше? — спрашивает Сергей Самойлович, наблюдая из окопа за полем боя. Ответа ждать долго не приходится. Маневрируя огнем и гусеницами, танки, поднявшись на бровку рва, заваливают откос и тут же перескакивают через него, громя неприятеля в его тактической зоне обороны.

— Опять «издержки производства», сказал бы Панков. Да, катить танкисту впереди себя огромный деревянный барабан, лишившись возможности маневра, — дело не подходящее, а мы этого не понимали...

— Теперь понимаете, почему танкисты помахали нам руками? — спрашиваю я шутя инженер-майора.

Арсалан кивает головой, и мы с ним пускаемся на поиски Сычева, который все же не выдержал и убежал куда-то к своим солдатам, или, как он их называет, к своим орлам.

— Далеко не ушел, — утешаю я инженера. — Ну, где бы ему быть? Ясно, что впереди. — И мы направляемся туда, где еще какой-нибудь час назад отсиживались гитлеровцы.

— Вон они, «победители», — смеясь, говорит Арсалан, показывая на лежащие в снегу трупы в сине-голубых шинелях. Проходим еще несколько десятков метров. Стоит одиноко наш танк Т-34. Перебита гусеница.

— На мину нарвался, — сообщает лейтенант-танкист с перевязанной свежим бинтом рукой.

Подходит расстроенный Сычев.

— Погиб мой лучший командир роты, — с горечью сообщает он. 

Несколько минут мы стоим молча. Внезапно вырастает перед глазами полковник Ковин. Он прибыл сюда по приказу начинжа фронта принять у войсковых саперов проходы, расширить и содержать их на время всей операции.

Бойцы Ковина рассыпались по траншеям в поисках трофеев. Кругом полно еще немецких надписей: «Мины», но теперь это уже никого не страшит. Наступление удалось, и танкисты генерала Рыбалко, преодолевая сопротивление, вырываются на оперативный простор.

В полдень мы вошли в местечко Стопница. Здесь еще ночью находились штабы различных гитлеровских частей и соединений. Всюду валяются горы пустых консервных банок, бутылок, ветер гоняет по улицам старые штабные документы, неотправленные и нерозданные письма.

— Послушайте, — кричит Арсалан, показывая исписанный листок, — какое варварство, какой цинизм в устах этой фрау. — По-немецки читает он довольно бегло и тут же переводит. — «Милый Курт! Совсем заждалась тебя и потеряла уже веру в твое возвращение. Раньше ты обещал приехать на побывку, а теперь даже перестал писать. От злости каждый день рву волосы тем двум русским Катрен, что работают в нашем хозяйстве. Они смотрят на меня зло, я боюсь их. Ночью я закрываю их на замок в нашем подвале, пускай мерзнут и всегда помнят, что я их госпожа. Ты на меня не сердись, но мне одной тоскливо очень. Если ты все-таки вернешься домой, не удивляйся, что у нас будет ребенок. Чей? Неважно. Одно могу только тебе сказать, что потомство наше чисто арийской крови».

— Хватит, — говорю я, — читать этот бред сивой кобылы. Поедем в штаб. Надо готовить донесение в Москву.

Навстречу без конца идут машины с боеприпасами, продовольствием. Повстречались и наши понтонеры со своими парками.

— Куда? — спрашивает Арсалан.

— На Пилицу, на Варту, — громко кричат они в ответ.

— А может, на Одер?

— Хоть и на Шпрею... Мы все можем, нам абы харч, — бойко отвечает сидящий сверху на полупонтоне курносый, чубатый сержант, зажавший в своих крепких руках трехрядку.

«Знакомый голос и лицо, — думаю я, — где его видел?» И уже когда мы разъехались, вспомнил: видел его в Сталинграде, на переправе Красный Октябрь, когда причал ночью восстанавливали.

Как снег на голову неожиданно вваливается в кабинет Тандит. Это было в середине января. Мы только переехали всем штабом с плацдарма и заняли небольшую деревеньку возле Енджеюва. Помню еще, что в тот день настроение у всех было особенно приподнятым: войска фронта освободили крупные польские города Ченстохов и Радомско.

— Какими судьбами? — спрашиваю Тандита.

С минуту мы молча всматриваемся друг в друга, как бы не веря своим глазам, что действительно стоим рядом, оба живые, невредимые и даже ничуть не изменились после Сталинграда. Но это нам только так кажется. На самом деле Тандит, которому еще нет и тридцати, заметно поседел.

— У нас одна судьба, — взволнованно отвечает Володя. — Был со своей армией в Восточной Пруссии, а теперь идем к вам на помощь. Пора уже войну кончать.

Приглашаю Тандита в домик. По дороге встречаем Водянника. Сержант и подполковник обнимают друг друга.

— Дружище! — восторженно кричит Тандит, выпуская из своих объятий шофера. — С тобой вместе, помнишь, отходили к Сталинграду? Теперь, наверняка, будем и в Берлине вместе.

Разговорились о Кувакине. Я стал рассказывать со всеми подробностями, как мы к нему с Сычевым съездили. Говорю о его неразделенной любви. Но тут замечаю, что мой гость что-то улыбается.

— В чем дело, Володя?

— Ну как же... Кувакин — ваш сосед, а вы не знаете, что он давно женился.

— На ком?

— На ком же ему жениться? Конечно, на Ларисе Петровне.

— Да насколько я помню, она выставила условие: подождать конца войны.

— Никаких условий. Вернее, она сама сняла свои условия. Взяла и приехала к нему в Новы-Сонч.

— Скажите, откуда у вас эти сведения, дорогой мой?

— Ольга и Паша Араловы написали. Больше вопросов нет? А теперь пойдем к полковнику Слюнину, я должен еще ему представиться.

У начальника штаба, как всегда,