Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг

Имея уже в руках паспорт (то, что он был не на мое имя, меня нисколько не смущало), я усиленно стал хлопотать о деньгах. Я желал получить из своего приданого только те 100 рублей, которые внес мой отец. После долгих мытарств мне это наконец удалось. Мой «банкир» выдал мне 100 рублей только с разрешения моего отца, но без ведома жены и тестя. Я их хранил как зеницу ока, но недолго мог хранить тайну; жена как-то узнала о хранящемся у меня капитале, полученном от нашего банкира. Не помню уже, как я ей объяснил свой поступок, но о настоящей цели она, понятно, и не подозревала.

Но вот однажды жена приходит из лавки и просит у меня на некоторое время заветные 100 рублей для своего отца.

— Не дам! — вырвалось у меня.

— Почему не дашь? — удивленно спросила жена.

— Так, не дам, и все тут.

— Да на что они тебе? Ты, стало быть, не веришь моему отцу?

— Я ему верю, но деньги мне самому нужны.

— Тебе столько денег нужно? Но на что же? Ведь живешь на всем готовом и никаких расходов не имеешь.

— У меня есть комбинация, — начал я врать, бледнея и краснея.

— Какая?

— После узнаешь.

— Нет, скажи сейчас.

— Не хочу сказать — и все тут.

— Нет у тебя никакой комбинации. Дай деньги. Моему отцу можешь поверить сто рублей.

Я ей сделал оскорбительный знак. Она страшно изменилась в лице и заплакала. За все время нашего сожительства мы ни разу не ссорились. Хотя у нас не было никаких общих умственных интересов, однако мы жили очень мирно и согласно. Я не мог видеть ее слез, достал из комода деньги, бросил их на стол и выбежал из комнаты, не сказав жене ни слова, я был вне себя от отчаяния. План, который был так близок к осуществлению, рухнул от глупейшей случайности. Я не знал, на что решиться.

Между тем с женой я помирился в тот же день; мне ее ужасно жаль было. Она была в ожидании родов, и надо было ее щадить. Так прошло несколько дней. Вдруг я почувствовал себя нехорошо, у меня появился сильный жар, и я слег. Оказалось, что у меня корь. Все лицо покрылось струпьями — и на некоторое время я совершенно ослеп. Жена самоотверженно ходила за мною; но тут подоспели ее роды. В доме поднялась тревога; я лежал беспомощный; жена металась в страшных муках; единственная прислуга в доме выбилась из сил. Но тут подоспела акушерка, явилась на помощь и моя мать, и неизбежное шло своим обычным порядком. После мучительной ночи, после раздирающих душу криков все вдруг затихло. Помню, точно сквозь сон, что мать моя подошла ко мне, нагнулась к самому моему уху и поздравила меня с рождением дочери. Я не выразил никакой радости по поводу этого события, но был несказанно счастлив, что кончились муки страдалицы, что наступила тишина.

Жена поправилась раньше меня, а когда наступило и мое выздоровление, я узнал, что нашу девочку отдали кормилице в трех верстах от города, и, таким образом, я даже в глаза не видел своего первого ребенка.

После моего выздоровления я бросил было совсем мысль о бегстве, мне было очень жаль и жену и ребенка, и я начал было думать о возможности устроить другую жизнь в Вильне же. Но вскоре разум стал брать верх над чувством. Убедившись, что в родном городе, окруженный давившей меня сферой фанатизма, ничего путного не добьюсь, в особенности же без средств и поддержки, я, воодушевленный письмами брата, снова и окончательно решился бежать.

Но где взять деньги хотя бы на дорогу? Железной дороги из Вильны до Киева еще тогда не было, и добраться до него было очень нелегко. Мои 100 рублей все еще лежали в обороте у тестя, от которого, не возбуждая подозрения, я их требовать не мог. Мой «банкир» без разрешения тестя и жены больше денег не дал бы мне; некоторые мои знакомые, посвященные в мой план и одобрявшие его, материальной поддержки не могли мне оказать. Что делать?

И вот я решился на самый рискованный шаг. У моей тещи, женщины простой и почти невменяемой, не игравшей никакой роли в доме, было несколько ниток порядочного жемчуга, которого она никогда почти не надевала, но которым иногда, по субботам и праздникам, украшалась моя жена, отправляясь на молитву. Жемчуг стоил около 200 рублей, и под залог его легко было достать 100 рублей. Он всегда лежал в незапертом комоде, и я во всякое время мог добыть его.

Узнав предварительно, что под жемчуг мне действительно выдадут 100 рублей, я назначил себе день бегства. Не помню, по каким соображениям я выбрал воскресный день. Гораздо удобнее было бы, казалось, уехать в последние дни недели, то есть до субботы, когда ни жена, ни теща жемчуга не надевали. Между тем я имел дерзость заложить его в четверг, почему весь субботний день, накануне моего бегства, я был в страшной тревоге, не обнаружится ли отсутствие жемчуга. Я бледнел и дрожал каждый раз, когда жена или теща ходили за чем-нибудь в комод: вот-вот спохватятся жемчуга, и все погибло. Но прошла суббота, жемчуг не понадобился, и я успокоился.

Сделав все приготовления к бегству, я накануне субботы отправился пешком за город, отыскал женщину, у которой находилась моя девочка. Ей было тогда около двух месяцев, и я впервые ее увидел. При виде ее улыбки во мне пробудилось нечто вроде родительского чувства и угрызения совести, но в мои девятнадцать лет все это легко улетучилось.

Утром в день моего бегства я, по обыкновению, отправился в молитвенный дом на утреннюю молитву, забрал с собою уфилик (кожаные коробочки, в которых хранятся писанные на пергаменте некоторые стихи Пятикнижия), надеваемый в будние дни на лоб и на левую руку, думая, что мне придется молиться по еврейскому обряду. Талес же (тонкая шаль из чистой шерсти, к четырем концам которой приделаны цицис, шерстяные же узлы, имеющие символическое значение) я оставил в молитвенном доме, потому что он не так обязателен при совершении молитвы.

Вернувшись домой, я, как и всегда, позавтракал с женой, которая сейчас же отправилась в отцовскую лавку, не подозревая, разумеется, что мы долго не увидимся… Не помню теперь, что я перечувствовал в эту минуту. Но, должно быть, я не особенно волновался или же сумел скрыть свое волнение, если жена не заметила ничего выходящего из ряда ни на моем